Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 51

Точно так действует и Одиссей, одержавший победу над женихами, но, в отличие от своего гомеровского прототипа, не воспользовавшийся ее плодами, а поспешивший… покинуть Итаку:

Пусть не запятнано ложе царицы —Грешные к ней прикасались мечты.Чайки белей и невинней зарницыТемной и страшной ее красоты.

Современники видели в этих и подобных экзотических «любовных историях» юного Гумилева подражание брюсовскому декадентскому «имморализму», его «чисто литературной, холодной эротике» (см.: Верховский Ю. Н. Путь поэта // Николай Гумилев: pro et contra. СПб., 1995. C. 508). Между тем в одной из неопубликованных ранних эротических гумилевских баллад, «На пиру» (1908), имеется достаточно ясное объяснение странностей «куртуазного» поведения его героев:

Влюбленный принц Диэго задремал,И выронил чеканенный бокал,И голову склонил меж блюд на стол,И расстегнул малиновый камзол.

И видит он прозрачную струю,И на струе стеклянную ладью,В которой плыть уже давно, давноЕму с его невестой суждено.Вскрываются пространства без конца,И, как два взора, блещут два кольца.Но в дымке уж заметны острова,Где раздадутся тайные слова,И где венками белоснежных розИх обвенчает Иисус Христос.

А между тем властитель на негоВперил свой взгляд, где злое торжество.Прикладывают наглые шутыЕму на грудь кровавые цветы,И томная невеста, чуть дрожа,Целует похотливого пажа.

Гумилевские герои — идеалисты. Они ищут любви, а получают блудную страсть, которая воплощается в присущих ей формах не «любовного», а именно «блудного» романа. Ощущение подмены, ощущение недолжности происходящего и вызывает у них «странную» реакцию в тот миг, когда кажется, «победа» ими уже одержана: любовь на блуд они инстинктивно менять не хотят, это было бы профанацией идеала. Подлинный эрос ведет не к «завоеванию», а к самоотречению и тем соединению с «другим». Это экстатическое движение «из себя» к «другому» в приведенной выше балладе символизируется образом «иных пространств», в которых соединяются брачные «кольца», «блещущие, как взоры влюбленных».

Опыт такого мистического экстаза неизбежно приводит освободившегося в любви от эгоцентрической замкнутости героя ко Христу, Который и есть средоточие и движитель любви. Любовь вне Христа невозможна, вне Христа возможна только «частичная любовь», т. е. блуд в более или менее «облагороженных» куртуазностью формах:

Она говорила: «Любимый, любимый,Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,Но память о прошлом, как ратник незримый,Взнесла над тобой угрожающий нож.О чем же ты грезишь с такою любовью,Какую ты ищещь себе Госпожу?Смотри, я прильну к твоему изголовьюИ вечные сказки тебе расскажу.

Ты знаешь, что женское тело могуче,В нем радости всех неизведанных стран,Ты знаешь, что женское сердце певуче,Умеет целить от тоски и от ран.

Ты знаешь, что, робко себя сберегая,Невинное тело от ласки тая,Тебя никогда не полюбит другаяТакой беспредельной любовью, как я».

Она говорила, но, полный печали,Он думал о тонких руках, но иных;Они никогда никого не ласкали,И крестные язвы застыли на них.

А познание Христа, совершаемое только с Его помощью, и есть познание любви: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»(1 Ин. 4:16). Не случайно поэтому символика эротического движения в «новых пространствах» — в «стеклянной ладье» вместе с «невестой» по «прозрачной струе» к «венцу» Христа, — которую мы видели в балладе «На пиру», будет через восемь лет вновь воспроизведена в финале драматической поэмы «Гондла».

«Гондла» — рассказ о крещении язычников, «история духовной борьбы меча с Евангелием», причем путь к крещению трактуется Гумилевым именно как путь к узнаванию любви. До момента крещения герои «Гондлы», за исключением единственного христианина в языческой Исландии, горбатого королевича Гондлы, знали только любовную похоть в ряду других диких страстей, зовущих к чувственным удовольствиям. Знание о любви — «тайна» Гондлы и источник его конфликта с «волками», которые не могут понять королевича:

Ахти:В день, когда ты получишь державуИ властителем станешь вполне,Ты, наверно, устроишь облавуНебывалую в нашей стране?

Гондла:Я люблю, чтоб спокойно бродилиСерны в рощах, щипля зеленя;Слишком долго и злобно травили,Точно дикую серну, меня.

Ахти:Ну, тогда ты поднимешь дружинуИ войною пойдешь на датчан?Хорошо королевскому сынуОпорожнить на поле колчан.

Гондла:Ахти, мальчик жестокий и глупый,Знай, что больше не будет войны,Для чего безобразные трупыНа коврах многоцветных весны?

Ахти:Понял. Все мы узнаем на деле,Что отрадно веселье одно,Что милы и седые метели,Если женщины пенят вино.

Гондла:Все вы, сильны, красивы и прямы,За горбатым пойдете за мной,Чтобы строить высокие храмыНад грозящей очам крутизной.Слышу, слышу, как льется победныйМерный благовест с диких высот,То не колокол гулкий и медный —Лебединое сердце поет.Поднимаются тонкие шпили(Их не ведали наши отцы) —Лебединых сверкающих крылийУстремленные в небо концы.И окажется правдой поверье,Что земля хороша и свята,Что она — золотое преддверьеОгнезарного Дома Христа.

«Волки»-язычники смеются и издеваются над Гондлой, но в то же время боятся и ненавидят его, ощущая в «голубом огне» его глаз силу какого-то «небесного гнева» и, главное, переживая странную ущербность собственной души, мятущейся в ожидании любви. Д. С. Мережковский очень удачно сравнил язычество с «вечной Каной Галилейской, уныло-веселым пиршеством, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает или вино претворяется в воду. «Нет у них вина» (Ин. 2:3), — жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, Матерь Иисуса. Вина у них нет и не будет, до пришествия Господа. Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда» (Мережковский Д. С. Иисус Неизвестный. М., 1996. С. 238). Невесту Гондлы, Леру, эта «неутоляемая жажда», предчувствие любви, доводит до своеобразного раздвоения личности: