Евгения Федорова - На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной Страница 52

Ну что же. Будь что будет! Так или иначе, все равно надо переплыть канал. Я сползла по крутому откосу, чуть не свалившись в воду, но все-таки удержалась в самом низу и стала раздеваться. Попробовала воду: господи, до чего холодная! Прямо лед! Но раздумывать уже было некогда. Я побыстрее разделась, связала все в узелок, запаковала его в шубейку и беззвучно соскользнула в воду, придерживая пожитки одной рукой на голове.

Бр-р-р! Как будто в кипяток бросилась. Ледяная вода так же обжигает, как горячая. Жжет, колет и режет тело. Впрочем, все это только в первую минуту. А дальше вроде бы ничего. Продохнула и поплыла. Плавала я хорошо — одной руки вполне достаточно, и вот через несколько минут я уже на той стороне, и пожитки мои целехоньки, и даже шубейка не намокла…

Я вылезаю из воды, и теперь воздух кажется теплым и ласково охватывает тело. Но надо торопиться, уже совсем светло. Я быстренько оделась, пересекла дорогу, которая идет вдоль канала и с другой стороны, и попала в какой-то густой и высокий кустарник. Чащоба непролазная и ведет куда-то круто вниз. Я пробираюсь сквозь кусты, падаю, качусь вниз и вниз и вдруг до пояса проваливаюсь в воду, в хлюпающую трясину!

Стоило так беречь одежду и перевезти ее на другой берег сухой! Теперь я вымокла вся до горла, и ботинки мои полны воды, и я карабкаюсь по колючим кочкам, то и дело скатываясь снова в воду. Я попала в болото, и где ему конец и край — один бог ведает, и удастся ли мне вообще из него выбраться? Я не знала, иду ли по прямой или блуждаю по кругу, потеряв всякую ориентацию в предрассветном тумане…

И когда я падаю, окончательно выбившись из сил, то вдруг чувствую под собой сухую и плоскую землю, а не зыбучую кочку! Болото кончилось… Немного погодя взошло солнце и начало творить свои добрые дела: рассеяло и подняло легким облачком туман над болотом, согрело меня, а от моей одежды, разложенной кругом на земле, пошел пар. Даже фотографии ребят, которые были в кармане шубейки и намокли, теперь, на солнце, сохли и заворачивались по краям. Тепло меня разморило, и я задремала.

…И вот я уже три дня на воле, то есть в бегах… Леса, болота, озера. Пришвинская страна непуганых птиц. Раньше, чем увидишь голубой сверкающий глазок воды, гомон и свист, гогот и уханье, клекот и кудахтание, шум крыльев возвещают: сейчас откроется лесное озерцо. В эти предотлетные дни здесь собрались тысячи пернатых, готовящихся сняться и лететь в далекий обетованный южный край. Счастливцы! У них за спиной по два крыла

Иной раз я выходила на поляну, сплошь заросшую брусничником, и тугие, блестящие, тесно посаженные на каждой веточке ягоды окрашивали поляну в алый цвет. Брусника не давала чувствовать голод, но скоро набила оскомину — сводило скулы. Попадались и грибы. Раза два, разведя крохотный костерчик (у меня была с собой коробка спичек), я напекла на палочке грибов, но разводить настоящий костер даже днем боялась — дым и запах могли выдать меня.

Дважды я натыкалась на какие-то селения и сейчас же старалась уйти подальше, чтобы не встретить людей. Однажды вышла на картофельное поле, и, хотя было страшно, соблазн оказался слишком велик: я выдернула куст картошки и побежала что было сил. Не знаю, показалось мне или на самом деле где-то вдали залаяли собаки. К сожалению, куст оказался плохим — картофелины были мелкие, а некоторые просто чуть больше горошины. Но все же я тщательно обобрала картошку и испекла ее в золе крошечного костра. Это был самый замечательный пир во время моих скитаний и, увы, последний!

Меня спугнул какой-то шум в чаще, треск сучьев. Почудился шум шагов. Я бросилась бежать и забыла впопыхах свою самую большую драгоценность — мешочек с солью! Я старалась больше идти ночами, а днем отсыпаться — так мне казалось безопасней. Особенно когда мне попалась какая-то старая дорога с верстовыми столбами, даже полосатыми, вероятно еще дореволюционными. Дорога шла преимущественно в северном направлении — «старый Вологодский тракт», решила я и, скорее всего, ошиблась.

Ошиблась я и в другом — идти мне надо было не по дороге на север, а на запад к границе, как думал Андрей, но я не очень хорошо знала географию этих мест и убедилась в своей ошибке только много позже, когда мне привелось взглянуть на карту. Я решила идти обочиной, так как просто лесом даже днем передвигаться было трудно, а ночами — а они уже стали довольно темными — еще трудней. Ямы, коряги, завалы бурелома, болота. Я постоянно падала или натыкалась на что-нибудь, в кровь раздирая лицо и руки.

Однажды вечером я вышла к селению, и великий соблазн узнать, где я нахожусь, толкнул меня на рискованный шаг — войти в селение, довольно большую деревню, и пойти улицей. Были уже сумерки, и вряд ли фигура какой-то бабы в меховушке, похожей на телогрейку, и в платке могла привлечь чье-нибудь внимание. Вскоре я догнала шедшего неспеша мужчину, колхозника или работягу с виду, и что-то у него спросила. Кажется, где кооператив и до которого часа открыт.

Мужчина отвечал односложно и не очень охотно, но почти сразу же спросил:

— А вы сами чьи будете?

— Мы-то? — переспросила я ему в тон, чтобы протянуть время и придумать ответ, потому что раньше не подумала о том, что отвечу на такой вероятный и естественный вопрос, особенно в местности, окруженной лагерями, где все население наверняка соответственно обработано.

— Мы — пудожские, — ответила я первое, что подвернулось на язык.

Я знала, что где-то, не очень далеко от «Водораздела» есть город Пудож (впоследствии мне пришлось узнать о нем кое-что и больше). Очевидно, он был действительно недалеко, так как ответ мой не вызвал видимого недоумения или любопытства у моего угрюмого спутника. Он что-то промычал, а я остановилась, будто поправляя сапог. К счастью, мужик пошел дальше, а я с сердцем, стучащим, как барабан, повернула назад и выбралась из селения смертельно напуганная, так ничего не узнав, но решив, что никогда и ни с кем больше не заговорю…

Никогда?.. Ни с кем?.. И что вообще будет дальше? И какой смысл во всех этих блужданиях, когда Андрея нет? И сколько бы я ни бродила среди озер, сколько бы ни увязала в болотах, я не встречу его нигде и никогда. Бежать за границу — одной, без Андрея? Оставить навеки мысль снова увидеть маму и детей мне казалось равносильным вечному заключению, да я и не очень верила, что одна, без Андрея, смогу перейти границу. Я знала из разговоров с бывалыми людьми, что она хорошо охраняется, особенно с нашей стороны.

На смену прежнему возбуждению пришли безволие и отчаяние. Я увидела невдалеке чернеющий на фоне розоватого небосклона стог, направилась к нему и вырыла под ним глубокую «пещерку», залезла в нее и заснула крепко и глубоко, как ни разу не спала за все это время… Утром вернулись ясность мыслей и энергия. Андрея больше нет, но у меня двое маленьких детей, мама, которая живет одним напряжением нервов, одним страстным желанием, могучим, как инстинкт животного, — дожить до моего возвращения, сохранить моих детей, вернуть их мне. И поэтому я должна вернуться.

Только ради Андрея я могла бы оставить их, с нелепой надеждой на сверхчудесное «как-нибудь», которое рано или поздно снова соединит меня с ними! Теперь же, когда Андрея нет, а я все еще жива, только для них должна я продолжать бороться за жизнь! О себе уже думать нечего. «Свое» пусть умрет с Андреем. «Любимый мой, ласковый, возьми мою душу…» — вот такие или приблизительно такие мысли вместе с обрывками строк Цветаевой и Гумилева, которых очень любил Андрей и много читал мне наизусть, а от него запомнила и я, бродили у меня в голове, когда я лежала, проснувшись в своей теплой душистой сенной пещерке. И так не хотелось вылезать из нее и снова приниматься «жить»…

Но снаружи было уже совсем светло, и петушиные крики доносились из селенья… Но что делать конкретно? Все-таки идти на север в надежде чудом перейти границу? Но как же дети и мама? Повернуть назад, идти потихоньку на юг и, может быть, если удастся, добраться до Вологды, где я когда-то родилась и где, прожив первые пять месяцев жизни, никогда больше не была? Там как-нибудь уехать по железной дороге в Москву и жить у мамы потихоньку, притаившись, как мышка…

А может быть, там пойти к кому-то «наверху»? К самому Сталину? Умолять его выслушать меня? Рассказать, как массы людей гибнут ни за что? Знает ли он, Сталин, что творит НКВД? (Но кто меня к нему пустит?!). Видно, даже нелепость страданий не рождает в людях ненависти, когда они не понимают: кого ненавидеть? С кем бороться? Я все еще витала в облаках наивности и веры в справедливость наверху. Хотя где-то в подсознании уже понимала весь ужас моего нынешнего положения и что все это ни к чему…

Я убежала из лагеря — вот единственное преступление, которое я совершила. Пусть за него я отсижу сколько надо, если таков ваш закон. Но разве против меня не совершено еще худшее преступление — ведь меня посадили в лагерь без всякой вины с моей стороны! Так преступно ли бежать из лагеря, спасаясь от голодной смерти? Вот такие, на теперешний мой взгляд глупые и наивные, мысли проносились в моей голове, пока я вдыхала аромат и ощущала блаженное тепло укрывавшего меня сена.