Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 52

– Что там в газетах? – спрашивает Брюнн. – Перебили они всех своих офицеров?

– Нет, – говорю я. – Похоже, все прошло сравнительно бескровно.

– Жаль! Перебить бы всех этих живодеров! Как при Робеспьере. На фонарные столбы…

– Как ты думаешь, успею я к уборке? – вполголоса спрашивает Под.

– Надеюсь, Под. Сейчас май. Мы рассчитываем на то, что новое правительство еще в этом месяце предложит сепаратный мир.

– Конечно, – говорит Артист. – Во время войны не устраивают революций, если собираются продолжать воевать!

– Да, теперь мы выиграем! – удовлетворенно говорит Шнарренберг. И добавляет: – Смотрите, фенрих, нечто подобное у нас было бы невозможно! Или вы можете себе такое представить?

– Нет, – говорю я. – Невозможно!

Малыш Бланк рассмеялся. Он смеется так заливисто, что захлебывается и долго кашляет.

– Да, – наконец говорит он, – только вообразите: наш кайзер…

Через час я встаю.

– Хочешь пройтись со мной, Под?

– Сейчас!

Широкий и загорелый, он становится сбоку от меня. Мы медленно идем нашим старым маршрутом, который называли маршрутом против туберкулеза.

– Ну, Под, рассказывай! Как тут у вас?

Он качает головой.

– С момента революции все пошло по-другому. С тех пор вроде бы все улеглось. Но сначала было скверно: драки, распутство, воровство. Проклятая зима… Она и стойкого развратит! Нет, третью мы не выдержим, кажется…

– Что поделывает Брюнн?

– Брюнн? Что и обычно… Но иногда становится просто сумасшедшим… Вот, например, когда ты уходил от нас, он – едва только ты вышел за дверь – бросился на нары и выл, как цепной пес…

Я долго молчу.

– А Шнарренберг? – наконец спрашиваю я.

– Боже мой, теперь он почти ни с кем не разговаривает. Только после революции снова раскрыл свою широкую пасть. «Мы все еще покажем, мы все еще выйдем на последний бой!» – кричал он в первый день. Лишь когда пара человек сказали ему: «Не ори, вали отсюда, стервец, мы уже нахлебались досыта» – он снова притих. Впрочем, он отказался от должности.

– А Бланк? – продолжаю расспрашивать я.

– И не спрашивай… Он сделался настоящей маленькой шлюхой. Но дела у него с тех пор поправились, теперь он получает сигареты и подношения со всех сторон. Несмотря на это, боюсь, долго он не протянет. Сильно кашляет…

Вот что, думаю я, вот оно что… Значит, тогдашнее его признание было лишь началом! И это типичный путь. А конец?..

как Артист? – с трудом спрашиваю я.

– О, вот он-то прежний! Готов помочь каждому и не желает получать помощь ни от кого. По-прежнему остается бодрым, каждое утро пару часов тренирует стойку на руках и сальто, он называет это разминкой. И баварцы бравые ребята…

– Ну а ты сам? – спрашиваю я наконец.

– Ах, парень, – я? Если бы только мне пришло письмо, – больше бы ничего не желал! У всех что-то есть, только не у меня! Почему так? А затем бы… Я охотно снова пошел бы на работу, знаешь ли… Нельзя ли это устроить?

– Я уже думал об этом, Под. Но полагаю, сейчас невозможно. Этот лагерь в большинстве состоит из раненых и нетрудоспособных, кроме того, в окрестностях нет ни одного крестьянского хозяйства. Отсюда не отправляют рабочие поезда, слишком далеко. Но ведь скоро мы вернемся домой, Под!

– Да, – говорит он тихо, – меня эта мысль тоже поддерживает… И если в этом месяце начнут отправлять на родину, я смог бы помочь Анне при осенних работах…

Я сую ему 10 рублей в карман.

– С ума сошел, что ли?

– Молчи, старина!

И затем ухожу.

Раз в месяц каждый офицер имеет право помыться в парной. Моются по очереди. Тот, чья очередь подошла, получает от командования часового и под его конвоем спускается вниз, в деревню. Парная баня – жалкое строение из бревен и каменных глыб, но с отменным эффектом. Небольшая камера с большой печью и двумя-тремя скользкими деревянными полками. Если на камни печки, которые постоянно раскалены докрасна, плеснуть ковшик воды, она моментально превращается в облако горячего пара. Два ковшика еще переносимо, от трех кожу ошпаривает, кроме того, совершенно перехватывает дыхание.

Некоторое время сидят на первом, при простуде уже на втором этаже и ждут, пока все тело не покраснеет, как у вареного рака. Не нужно даже мыться, горячий пот выгоняет всю грязь из пор. «Без мыла, мочалки и прочих затей – русская баня все равно чародей!» – как-то раз сказал Зейдлиц. Нередко там сидят морщинистые крестьянские бабы, тогда приходится ждать, когда они закончат. Несмотря на очевидные преимущества, это палка о двух концах. Хотя приходишь чистый, однако нередко заносишь домой семейство вшей.

В любом случае самое прекрасное в этом – прогулка. Очень часто, когда возвращаемся домой, на вокзале как раз останавливается транссибирский экспресс. На водокачке локомотив должен залить воду, и по этой причине останавливается в нашей глуши. Пара копеек с добрыми словами в таких случаях располагают моего часового к тому, чтобы сопроводить меня на перрон и там со мной подождать, пока экспресс не тронется. Часто я сажусь на скамейку и молча, со сложным чувством в душе, смотрю на большой состав, который через неделю будет почти там, где стоят мои товарищи и где начинается наша родина…

Как-то мы втроем стояли перед нашей казармой и говорили о менталитете русского народа. Один австрийский офицер рассказал следующее:

– В моем прежнем лагере комендант по приказу генерала был обязан возвести вокруг всего лагеря деревянный забор выше человеческого роста. Но как только инспекция отъехала, он приказал забор разобрать, продал весь лес какому-то землевладельцу – а там было несколько составов, на 300 тысяч рублей, – и положил деньги себе в карман. С полгода все было распрекрасно, но генерал неожиданно снова появился с инспекцией. «Куда подевался забор, господин комендант?» – спросил он. «Ах, ваше превосходительство, – отвечал господин, – я не предпринял всех средств, а тем временем каждую ночь исчезали бревно за бревном – военнопленные разбирали его и постепенно сожгли в печах!» И что же нам было за это вранье? Весь лагерь заперли в казармах на два месяца, а комендант наложил на нас сверх того особое наказание – в течение трех месяцев высчитывали с каждого по 20 рублей. Это дало еще 180 тысяч, их он прибавил к прежним деньгам в своем кармане!

Во время очередного похода в баню с антрактом на вокзале, прямо перед моей скамейкой остановился вагон первого класса транссибирского экспресса. Ливрейный слуга открыл дверь и спрыгнул на перрон, чтобы сделать покупки. Рядом с отворенной дверью, за окном, сидела необыкновенно красивая женщина. Я и на перроне ощущал ее аромат, сквозь проем двери видел ее длинные, стройные ноги, положенные одна на другую. У нее было подлинно русское аристократическое лицо, удлиненное во всех чертах. Ее лилейно-белая шея стеблем тянулась из выреза, в его острие я увидел тень узкой ложбины, справа и слева которой вздымались груди. «Боже мой, такое еще существует? – дрожа думал я. – Этот аромат, эта белизна, чистота?..»