Бенгт Янгфельдт - Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями] Страница 52

Иосиф чрезвычайно рад неожиданному звонку. Рассказывает Эрланду о Коме: «Анна Ахматова говорила об этом человеке, что он ангел — не ангельский, а ангел».

Когда на следующий день я захожу к Иосифу около двенадцати, Кома уже там. Завтрак — масло, хлеб, привезенный мной из Стокгольма маринованный лосось — стоит на столике и на полу как попало. Кот Миссисипи шастает по нему взад-вперед. Кома читает Нобелевскую лекцию, одобряя ее. «Русский у меня — не совсем обыкновенный, не правда ли?» — спрашивает Иосиф. Кома согласен, говорит, что и в точных науках эстетика тоже опережает этику. Иосиф радуется, как ребенок, и щелкает пальцами, поясняя, что это «американский жест». Сидим разговариваем до трех, затем Иосиф звонит по телефону и просит привезти свою машину («мерседес» 1974 года) из гаража, чтобы отвезти Кому в гостиницу на Лексингтон-авеню. Перед тем как им уехать, я снимаю Иосифа с Комой в саду. Иосиф в замечательном настроении за рулем, он задает Коме вопросы о клинописи, которую надлежит смотреть при определенном освещении. Когда Кома подтверждает его мысль, Иосиф говорит, что если это так, то пирамиды — своего рода обратная клинопись. Потом спрашивает: «Вы могли себе представить, Кома, что я буду когда-нибудь вас возить по Нью-Йорку, по Шестой авеню, да еще в своем „мерседесе“?»

■

Однажды, прогуливаясь по Стокгольму и оказавшись возле витрины магазина писчебумажных принадлежностей, мы воскликнули в один голос: «Давайте зайдем!» Посмотрели удивленно друг на друга, и Иосиф спросил: «Вы тоже единственный ребенок?» Я ответил, что да, и он сказал: «Это все объясняет». Поскольку у меня было — и до сих пор есть — чувство, что Иосиф обладал знаниями, которые мне недоступны, я не посмел его спросить, что именно это объясняло. Когда потом выяснилось, что мы оба не только обожаем магазины писчебумажных принадлежностей, но и что наши отцы произвели нас обоих в возрасте тридцати семи лет, Иосиф еще раз получил подтверждение того, о значении чего я не осмелился его спросить.

■

Иосиф (с вопросом, намекающим на желаемый ответ). Бенгт, вы что-нибудь успеваете читать?

Я (не совсем правдиво). Очень мало, к сожалению.

Иосиф. Я тоже ничего не успеваю читать.

Иосиф действительно стал читать меньше с годами, и не только потому, что был — особенно после Нобелевской премии — очень занят лекциями и прочими делами. «В определенном возрасте твой круг чтения не расширяется, а сужается, — объяснил он в позднем интервью, где описывал себя человеком, находящимся „в стадии не столько потребления, сколько отрицания“, то есть отталкивания. — Я уже больше не губка. Губка кончилась лет в тридцать — тридцать пять».

■

Иосиф (опять с вопросом, заключающим в себе желаемый ответ). Бенгт, вы тоже сентиментальный?

Я (опять не совсем правдиво). Да.

Иосиф. Я тоже страшно сентиментальный.

Сентиментальность Бродского выражалась, между прочим, в его музыкальных вкусах. Наряду с классической музыкой у Иосифа была большая слабость к старым шлягерам — и советским, и иностранным. Одна из его любимых песен — «Die Rose von Novgorod» Нино Роты в исполнении шведской певицы и актрисы Зары Леандер, чей голос он обожал.

[Фото 45. Бродский, кот Миссисипи и Елена Янгфельдт 4 июня 1988 г., в день, когда она подарила ему запись с русскими шлягерами. Фото Б. Янгфельдта.]

Увлечение русско-советской популярной музыкой Иосиф делил с моей женой. Когда мы были в Нью-Йорке летом 1988 года, она подарила ему кассету с записями из ее архива шлягеров 30-х и 40-х годов. Он получил ее вечером, когда мы у него праздновали день рождения Елены. На следующее утро зазвонил телефон. Я взял трубку. Иосиф сразу, без приветственных фраз, попросил мою жену к телефону. Он рассказал, что слушал кассету ночью, после того как мы ушли, и что он в полном восторге. На кассете были записаны главным образом танго и фокстроты Оскара Строка и исполнении Петра Лещенко. С этой музыкой он вырос, она была на пластинках, которые ставили на патефон его родители в «полутора комнатах». Тексты там не отличаются особенным изяществом, и Елена была поражена тем, что Иосиф охарактеризовал некоторые обороты, казавшиеся ей довольно банальными, как «поэзию».

■

На почтамте в Стокгольме. Разговариваем о том, что мы оба из «непривилегированных» семей и из стран «на отшибе» и что поэтому мы были лишены многого, что было дано другим детям.

Я. Мне не жалко самого себя, но родителей жалко.

Иосиф. Вот именно, родителей страшно жалко.

■

В отличие от стихотворений памяти Фроста, Элиота и Лоуэлла, стихотворение об Ахматовой сочинилось не по поводу смерти поэта, а в честь ее дня рождения. «На столетие Анны Ахматовой» было написано, или по крайней мере закончено, в Стокгольме в июле 1989 года. «Вот стишок сочинил», — сообщил Иосиф, воспользовавшись своим излюбленным выражением, перед тем как прочесть его нам с женой на нашей кухне. Судя по всему, это чтение было первым исполнением готового стихотворения. До этого он читал его и обсуждал какие-то детали — рифму, выбор слов — по телефону с Анатолием Найманом. «Есть всего человек пять в мире, с которыми можно говорить о таких вещах, — констатировал он со вздохом, добавляя: — Но с другой стороны, этого достаточно».

■

В книге о Венеции Иосиф предлагает ряд мероприятий, чтобы спасти город от гибели. Так, например, он «вычистил бы дно каналов драгами и землечерпалками… и развел бы в них нужные для очистки воды породы рыбы и бактерий». Правда, он понятия не имел, «что это за рыбы или бактерии», но был уверен, что «они существуют». В любом случае правители города должны спросить «совета у стокгольмского муниципалитета», ибо в том городе, «при всей его промышленности и населении, как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга. Если же дело в разнице температур, то можно попробовать сбросить в каналы ледяные глыбы или, в случае неудачи, регулярно освобождать холодильники туземцев от кубиков льда, поскольку виски здесь не в почете даже зимой».

Разумеется, предложения были шуточными, но не только. Помню, как однажды Иосиф донимал моего тестя-инженера вопросами о возможности снизить температуру воды в лагуне Венеции с помощью атомных электростанций и как искренне он огорчился, когда узнал, сколько для достижения этого эффекта нужно гидроэлектростанций.

■

В Музыкальной академии, где находилась редакция журнала «Artes», стояла копировальная машина, на которой я размножал для Иосифа его рукописи. Машина огромная, со множеством кнопок и соответствующим количеством сложных функций. Однажды Иосиф сам хотел сделать копию, но, едва он нажал на зеленую кнопку, машина наотрез отказалась действовать. Он засмеялся и сказал, что стоит русскому человеку дотронуться до машины, как она ломается. Частично по этой причине Иосиф так и не стал пользоваться компьютером, хотя компьютер позволил бы ему свободно чередовать латинский и русский шрифт; кроме того, не надо было бы путешествовать с двумя пишущими машинками. Но для Иосифа стук машинки и печатание черных букв на белой бумаге были чуть ли не священным ритуалом. Мне он назвал еще одну причину, по которой не хотел перейти на компьютер. В то время компьютеры с кириллической клавиатурой были еще редкостью на Западе, а лепить наклейки с русскими буквами над латинскими — подразумевалось, над алфавитом Одена — было бы для него кощунством.