Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 6. У Лукоморья Страница 53

И еще один труженик войны, в которого я влюбился, читая его газетные очерки и отрывки из дневников, опубликованные недавно. Скромный, мужественный, лежавший с солдатами в Синявинских болотах под Ленинградом, голодавший вместе со всеми в осажденном городе, он писал в газету, посылал снимки и аккуратно делал трудное по тем временам дело – вел солдатский дневник. Вот они строчки, написанные Николаем Маркевичем. Последняя запись в большом дневнике. Честная и открытая. «Мне сказали:

– Есть возможность отправиться с воздушным десантом в тыл врага.

Первое мгновенное ощущение – страх. Но сразу же – опасение, что задание может быть передано другому, и гордость – это предложено мне. И я равнодушно говорю: Очень хорошо!» С того задания Николай Маркевич не вернулся. Бомбардировщик, на котором он вылетал, был подбит.

…Такими были наши предшественники в «Комсомолке».

А в 16 часов собрались все, кто сегодня работает в «Комсомолке», кто когда-то работал, родные и близкие тех, кто не вернулся. Пришли друзья нашей газеты: генерал-полковник дважды Герой Советского Союза Александр Ильич Родимцев, генерал армии дважды Герой Советского Союза Дмитрий Данилович Лелюшенко, писатель Сергей Сергеевич Смирнов. Пришли: первый секретарь ЦК ВЛКСМ Евгений Тяжельников, секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Камшалов, пресс-атташе посольства Народной Республики Болгарии в Москве Иончо Христов, редактор «Комсомольской правды» во время войны Борис Сергеевич Бурков.

Митинг у монумента открыл главный редактор «Комсомольской правды» Борис Панкин.

Сердечные слова и цветы принесли журналисты своим товарищам, павшим за нашу победу.

Плата за выстрел

Так называлась статья в нашей газете семь лет назад. Разговор шел о человеке с ружьем и скудеющей год от года природе. Сегодня статья о тех же проблемах. Мы повторяем заголовок первой статьи, подчеркивая этим нерешенность давней проблемы.

Прошлой весной я встретил в лесу интересного чудака. Как первобытный охотник, он выслеживал глухарей с луком. Охота на глухаря – одна из самых поэтичных охот. Но даже ружейный охотник чаще всего возвращается без добычи – глухаря взять непросто, к тому же птицы стало до крайности мало. И вот мы видим охотника, который добровольно во много раз уменьшил и без того малые шансы иметь добычу. И, конечно, за три дня, какие мы провели в лесах на Севере, он ничего не добыл. Ружейники, правда, тоже почти ничего не добыли, но у лесной избы все дружно потешались над лучником. Желая иметь какой-нибудь предлог для стрельбы, предложили:

– А ну, каменный век, давай-ка посмотрим, чего стоит гнутая палка!

В старую шапку с тридцати шагов стрела из многих попыток попала всего два раза. Дробь же превратила мишень в комок ваты и тряпок… Не будем, однако, смеяться вместе с охотниками и спешить с выводами. Во многих странах охота с луком стала явлением массовым. Известны случаи, когда тренированные современные лучники решались идти даже на крупного африканского зверя. Одиночки с луком появились теперь и у нас. В этом разговоре важен не результат их охоты, а причина появления таких охотников.

С детства для каждого из нас охотник всегда был существом симпатичным. Смелый, ловкий, немного поэт, немного чудак, немного «мюнхгаузен». Таким же запечатлела его литература: герои Купера, Тартарен из Тараскона, Елеська-охотник, толстовский Ерошка, тургеневский Ермолай…

С раннего детства я помню сельского охотника деда Самоху. Рыжий, молчаливый, в нескладной заячьей шапке, он был мишенью всяких насмешек и ходил огородами, чтобы не попадать на язык бабам. Шестилетним мальчишкой я караулил минуту, когда усталый Самоха будет идти с охоты.

Чаще всего Самоха ничего с охоты не нес. Но я с жадным любопытством провожал его и чувствовал: Самоха знает что-то такое, чего никто другой вокруг меня знать не мог. Я робел о чем-нибудь спрашивать. Но дед однажды сам поманил меня. Присев на кучу хвороста, не спеша свертывая цигарку, чуть выпивший дед сказал странные и, может быть, потому до сих пор сидящие в памяти слова: «Смеются, пристают. Ну верно, ничего не добыл. А я теперь не стреляю. Вижу, а не стреляю. Не хочу…» Я ничего не понял. Мне тогда хотелось стрелять. Я выслеживал с рогаткою воробьев, делал самодельные пистолеты из медных трубок. Один из самых счастливых дней для меня был день, когда в мою собственность перешла берданка, принадлежащая сельскому сторожу. Я наловчился сам делать порох, сковородкой катал на полу дробь, и поскольку со свинцом было туго, то дробь рубилась из старых гвоздей. Я стрелял уток и зайцев (сразу после войны дичи было порядочно), но жажда охотиться так была велика, что я выслеживал горленок, бил чибисов и дроздов. За этим занятием на лугу застал однажды меня приезжий охотник. Он взял мою берданку, поглядел и спокойно зашвырнул в воду: «Если хочешь охотиться, заходи, поговорим».

При первом знакомстве мне было показано двуствольное чудо с названием: «Зауэр три кольца». И было сказано: «Со временем можешь брать. Но ты должен кое-что понять и кое-чему научиться».

Не знаю, что заставило городского, умного человека возиться с деревенским подростком, но мы стали друзьями. С того дня интерес к миру, который лежал в лугах и болотцах за нашей речкой, потек по какому-то новому руслу. Через полгода я уже с недоумением думал: как же я мог в чибиса… Теперь щемящую радость доставляло сидеть в кустах и видеть, как чибисы кричат и кувыркаются в небе, счастьем казалось подглядеть, как ловит рыбу зимородок и как лиса у норы отдает лисятам потрепать полуживую курицу. Я научился читать следы, научился зажигать костер под дождем, готовить на нем еду из дичины, научился по песням различать маленьких луговых птиц, запоминал названия трав.

Две счастливые весны и две осени был у меня учитель. В эти два года я узнал Брэма, Сетон-Томпсона, Пришвина, Паустовского и хорошо понял: наши болотца, лесок возле деревни Горки и речка Усманка – только малая часть огромного мира, населенного муравьями, птицами, большим и малым зверьем, цветами и травами. По книгам я чувствовал: мир этот волнует и радует не меня одного. В размышлениях о жизни в тот год появилась зацепка: «Жить уже потому хорошо, что можно слышать, как чирикают воробьи, и видеть, как вечером опускается солнце.

Лет в девятнадцать с ружьем у меня получился конфликт. Я выследил зайца. Но заряд пришелся неточно. Заяц метался, разбрызгивал по снегу красные капли. И когда я кинулся к нему, он пронзительно закричал. Я первый раз слышал, как кричат зайцы, и остолбенел – это был крик смертельно испуганного ребенка. Зверя надо было добить. А это не то же самое, что выстрелить, когда ты, возбужденный, идешь по следу…