Яков Кумок - Карпинский Страница 53

Но половинчатость и даже сложная неопределенность, отражающие растерянность и колебания в среде академиков, нуждаются ли в оправдании? Только-только наладились печатать бланки со штампом «Российская Академия наук» — вместо «Императорская», а изменилось ли что с переменой названия? Ровным счетом ничего. И не склонны были менять.

Внутри академии ничего не изменилось, а вокруг?

Все! Вдруг, в одночасье изменилось все! Так, во всяком случае, воспринималось это академиками. И чтобы показать это «все», нам вовсе нет надобности описывать петроградские улицы, занесенные снегом, патрули с красными повязками на рукавах, многочасовые митинги на Дворцовой площади и костры у Смольного, коридоры Таврического, в которых сидели, и спали, и крутили самокрутки солдаты, длинные и угрюмые очереди у продуктовых магазинов, беспорядочную стрельбу, откуда-то налетавшую и неизвестно где затихавшую, нам нет надобности описывать комиссаров в черных кожанках, афишные тумбы, заклеенные первыми декретами нового правительства, и даже ставшую легендарной «Аврору», которая — можно воспринять это как своеобразный символ — стояла как раз напротив дома № 2 по Николаевской набережной, угол 7-й линии, и домашним Карпинского (и других академиков), чтобы взглянуть на нее, достаточно было подойти к окну.

Нет надобности описывать это; не надо упрощать восприятие событий академиками. Необходимо понять их психологию. Дело ведь не в том, что Министерство народного просвещения стали называть Народным комиссариатом просвещения! Дело в том, что рушилась — да что там, рухнула, и в одночасье! —с и с т е м а  ц е н н о с т е й. Президент был тайным советником и награжден почетными орденами. Оказалось, что это не только дурно — быть тайным советником, не только не почетно носить вчера еще почитаемые ордена, это опасно. Академики в большинстве своем читали лекции в институтах и университете и носили звания профессоров. Теперь же слово «профессор» стало произноситься с оттенком презрения; так, во всяком случае, академикам казалось. Оказалось, что небезопасно иметь многокомнатную квартиру, необходимую для того, чтобы разместить библиотеку и принимать гостей. Но опять-таки дело не в этом, мы слишком бы упростили ситуацию, если бы свели ее только к безопасности жилища и личности. Академики опасались того — и это делает им честь, — что под угрозой само Здание Науки в высоком смысле, над возведением которого трудились их предшественники, и трудились они всю жизнь.

Они ошибались! Здание Науки не рухнет; жизнь скоро опровергнет их опасения, но тогда они этого еще знать не могли...

Наступила зима, худая пора! Многокомнатные квартиры нечем стало отапливать, и тогда придумали: всей семьей ютиться в одной комнате, остальные запереть, а посреди ставить некое странное сооружение из жести, именуемое в высшей степени непонятно — «буржуйкой», с жадностью поглощавшее все, что ни погружали в ее жерло: щепу, куски торфа, картонные обложки и, увы, книги, и письма, и рукописи... И сколько в этих «буржуйках» погибло эскизов, набросков и законченных творений, и печатных изданий!.. Поизносилась одежда, и истрепалась обувь, а сменить не на что. И в пору эту трудную разнородность академии проявилась резко. Иные укатили в деревню в надежде найти пропитание, и вестей от них никаких по причине, быть может, перебоев в доставке почты. Вестей никаких, а уж о научных статьях от них говорить не приходится; а готовые научные статьи кипами лежат в типографии и не могут быть напечатаны: нет бумаги, краски. Математик Марков уехал с сыном в Рязанскую губернию. Ляпунов в Одессе. Зять Карпинского, Толмачев, застрял с экспедицией в Сибири.

Многие из академиков преподавали в Петроградском университете и институтах; иные из коллег-преподавателей стали поговаривать об эмиграции, а некоторые — не успели оглянуться — уж очутились там, за рубежом, и иностранные газеты приносили их полные ужасов рассказы о жизни в Совдепии. И вот в этих-то условиях преданность академиков своей академии сказалась в полной мере. Выше упоминалось, что эмигрировали всего двое действительных членов, да они не успели и проникнуться духом академии, воспринять ее традиции.

В 1923 году Ольденбургу довелось побывать в зарубежной командировке. Там он встречался с некоторыми из бывших коллег. Спорил с ними ожесточенно, и, видно, не всегда успешно; в одном из писем жене у него вырывается буквально вопль отчаяния.

«В е д ь  м ы  р у с с к и е,  и  п о з о р н о  б ы л о  б ы  п о к и н у т ь  с в о е  о т е ч е с т в о,  р а з  м о ж е ш ь  в  н е м  р а б о т а т ь  д л я  н а у к и».

Вот так они судили об эмигрантах.

В последние дни декабря согласно уставу годичное отчетное собрание. В 1917 году оно собралось 29 декабря. Ольденбург держал речь, говорил «о трудностях момента», о тяжелом положении академии. Даже по протоколу чувствуется, что и у него, и у слушателей неопределенно, смутно и тревожно на душе. И все же они не теряли веры! Иначе как бы Сергей Федорович мог закончить такими словами:

«Вполне сознаю, что при исключительных обстоятельствах, переживаемого времени предложение мое может показаться несвоевременным, тем не менее считаю своим долгом напомнить общему собранию, что в 1925 году исполняется 200-летие существования Российской Академии».

В двадцать пятом! Через восемь лет! И не могли же академики не знать, что нелегкими будут эти восемь лет и кто еще доживет... Нет, в душе они не сомневались, что академия не сгинет и встретит двухсотлетие свое во всей славе и красе.

Глава 2

Триумвират

И все же «трудности момента» тяжелы, время суровое... И академии, чтобы не истаять, не распасться, нужно было объединиться вокруг кого-то, кто смог бы вдохнуть в нее веру, вселить надежду, научить терпению, заставить ждать и внушить желание продолжать работать, мыслить, спорить и знать, что работа не пропадет впустую.

К величайшему счастью для академии, такой человек был.

Сохранилось предание о следующем происшествии. Возвращался как-то президент домой ненастным вечером и на набережной (б.Николаевской, как теперь стали писать, то есть «бывшей») остановлен был незнакомыми людьми, которых сам он позже определил как, «вероятно, дезертиров». В карманах они ничего не нашли для себя интересного, но содержимое портфеля их озадачило. Он был набит камнями.

— Золото небось, — прохрипела слаборазличимая в темноте личность.

— Вы почти угадали, голубчик!

И седенький старичок, тяжело и неспешно ступая, принялся с кротостью пояснять им, что это такое — камни, не камни, а образцы пород, и что такое породы и какие в них богатства, богатства невидимые, но ученым людям ведомые, и как их оттуда извлечь, а бывает, что и нельзя, и так они втуне пролежат в земле, пока не научатся добывать, и прочее и прочее — и так незаметно дошли до дому и мило распрощались, и президент поднялся по лестнице и дернул ручку звонка, чрезвычайно довольный собой и беседой с любознательными молодыми людьми.