Петр Игнатов - Записки партизана Страница 54

Я выхватил свою тяжелую гранату, побежал за детьми…

Поздно!

Одна за другой разорвались две гранаты. И тотчас же со страшным, оглушительным грохотом взорвался «волчий фугас».

Сразу стало жарко и душно. Взрывная волна, будто ножом, срезала крону могучего клена, стоявшего передо мной, и отбросила меня назад.

Я и сейчас, через годы, вижу, как лопнул котел паровоза, как паровозные скаты летели выше тополей, как, падая под уклон, вагоны лезли друг на друга, разбивались в щепы, погребая под собой гитлеровцев.

Раздался новый взрыв. На воздух взлетел броневик на шоссе. Объезжая его, ярко вспыхнул фарами и тут же взорвался второй. А в это время на профиле тоже взрывы и взрывы. Мины корежили машины, разбрасывали искалеченные трупы немецких автоматчиков.

Пылал взорванный поезд, продолжали грохотать мины, ждать больше не было сил. Ни секунды!

Я бросился к железной дороге. За мною побежали Ветлугин и Янукевич.

У полотна, освещенный заревом пожара, лежал под обломками мертвый Евгений. Его унесли друзья.

А Гени не было. Может быть, жив… может быть, успел отскочить… Лежит где-нибудь раненый.

— Геня! — кричал я, но мой голос тонул в криках раненых фашистов.

— Геня!..

Мне казалось, я искал его уже несколько часов. Но когда нашел чуть поодаль в кустах, тело его еще было теплым.

И тут снова шевельнулась надежда: жив…

Я поднял его на руки. Положил его руку себе за спину, как будто он мог еще обвить мою шею… Теплая Генина кровь полилась за мой воротник.

Я нес его через минированный профиль. Навстречу мне кинулся Кириченко, хотел взять Геню. Не помня себя, я сказал:

— Уйди. Не отдам.

Подошел Ветлугин. В первый раз после того, как мы ушли из Краснодара, он назвал меня моим именем.

— Петр Карпович, положите Геню рядом с Евгением…

Молча финскими ножами вырыли неглубокую яму в кустах терна; положили в нее ребят, забросали землей.

Над головой, срывая листья, уже жужжали пули: уцелевшие немцы пришли в себя и крутой дугой охватывали кустарник.

Партизаны быстро вышли из-под удара.

Только я задержался у могилы: старался замаскировать маленький холмик. Неожиданно передо мной вырос Павлик Сахотский, схватил за руку и потащил прочь из кустов: немцы сжимали дугу.

Шли степью. Вокруг мертво — ни куста, ни живой былинки. Только в осеннем небе падали звезды. Вдруг над головой вспыхнули осветительные ракеты. Янукевич рванул меня за руку. Мы упали на землю и замерли. Земля пахла сыростью, как там, в кустах, когда мы рыли ее финскими ножами.

Что я скажу Елене Ивановне?..

Ракеты погасли, я поднялся следом за всеми, и мы пошли. И снова над нами зажглись ракеты, и мы опять приникли к земле. Но тотчас же поднялись: сзади раздался рев моторов — гитлеровцы заметили нас и бросили вдогонку вездеходы и автомобили. Они подходили все ближе, их фары светили нам в спины, и длинные тени от наших тел ползли, извиваясь, по голой степи.

Янукевич лег на землю. Остальные быстро шли дальше. Вдогонку нам несся надрывный кашель Виктора. «Лежит на сырой земле, совсем простудился», — подумал я, потом опомнился: что простуда, его раздавит сейчас вездеход… Я обернулся. Вездеход был почти рядом с Янукевичем. И он бросил под гусеницы противотанковую гранату. Вот какой друг у Евгения…

Вездеход накренился набок и остановился. Виктор вскочил на ноги и бегом бросился догонять своих. Но немцы продолжали нас преследовать. Теперь лег Кириченко. Новый взрыв — и второй искалеченный вездеход замер на месте.

Мы круто свернули влево. Под ногами — глубоко вспаханная целина. На ней окончательно застряли фашистские автомашины, вездеходов у них больше не было. Взбешенные фашисты открыли ураганный огонь.

Тогда мы метнулись вправо. У табачных сараев станицы Смоленской — здесь недавно Геня уложил из своего маленького револьвера двух полицейских — мы бросились вперед, низко пригибаясь к земле, пересекли дорогу и вышли из обстрела.

А позади разгорелся бой: это фашисты, отчаявшись взять нас живьем, открыли стрельбу. Их пули били по немецкой заставе у Смоленской. А та, отвечая, била по своим.

На рассвете мы подошли к предгорью. Я не чувствовал усталости — ничего, кроме нестерпимой душевной боли. Я мог бы еще идти день, два… Но товарищи хотели отдохнуть. Однако отдыха не получилось: над головами с ревом пронеслись немецкие самолеты. Описали широкий круг и стали ястребами парить в воздухе: искали партизан.

Вытянувшись цепочкой, глухими тропами мы ушли на передовую стоянку под Крепостной…

Здесь сиживали мы вдвоем с Евгением накануне операций… Еще звучал в ушах его голос:

«Ты не должен, папа, ходить с нами на диверсии. Ты — командир: в огонь не имеешь права лезть. Сами справимся…»

Товарищи смертельно устали. На Янукевиче лица не было. Пошатывался Ветлугин. Они видели, что я не могу уснуть и, чтобы не оставлять меня наедине с моим горем, не спали сами.

Я лег и притворился спящим. Надо было все продумать. Взять себя в руки.

Евгения больше нет. Но есть отряд, который создан им и его друзьями. Есть план работы отряда.

Во имя освобождения Родины план этот должен быть воплощен в жизнь. Отряд будет еще сильнее, чем был. Так хотел Евгений.

Я сделал так, как посоветовал мне по дороге Геронтий Николаевич: сказал Елене Ивановне, что сыновья тяжело ранены и случайным самолетом из Шабановки отправлены в Сочи.

Елена Ивановна промолчала, пристально посмотрела мне в глаза — и поверила…

Я должен был скрывать от нее свое горе, и это помогало мне работать: я держал себя в руках.

Отправили разведчиков к месту взрыва: нужно было послать донесение командованию о том, как мы выполнили задание, а мы не знали точно, какие потери понесли фашисты.

Трудно было встречаться взглядом с партизанами, читать в их глазах боль и сочувствие.

Но никогда я не забуду того внимания, которым окружили нас, осиротевших родителей, товарищи наших сыновей.

Все, во всех углах лагеря говорили только об Евгении и Гене. И всюду слышалась одна и та же фраза:

— Тише. Мать услышит…

С этого дня и до последнего дня существования отряда партизаны звали Елену Ивановну в глаза и за глаза — «мать». И было это не просто случайное слово — за ним скрывались и сыновняя любовь, и большое уважение.

Вечером я подал Елене Ивановне записку — якобы радиограмму из Сочи: Геня безнадежен, у Евгения состояние тяжелое.

Ночью Елена Ивановна взяла автомат, гранаты и ушла в Шабановку. Она знала, что путь лежит через хутора, занятые немцами, но у нее теплилась надежда попасть в Шабановке на случайный самолет и добраться в Сочи…