Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 54

Мы часто говорим: если бы нормальный человек побыл среди нас дней восемь, то искренне счел бы, что попал в сумасшедший дом! Нас самих эта жизнь не убивает лишь потому, что мы полностью отрезали себя от прошлого – мы не живем настоящим, мы только ждем… Лучше всего сравнить нас с животными, которые зимой залегают в спячку в ожидании весны! Для нас эта весна означает возвращение на родину…

Да, наше состояние настолько странно для постороннего, что ему едва ли можно его объяснить. Беспокойство и раздражение ежедневно распространяется все больше. Большинство почти каждый час выходят во двор, все меряют его шагами – поперек, кругом, зигзагами, треугольниками, эллипсами – и все только для того, чтобы к вечеру устать и провалиться в спасительный сон. Другие целыми днями сидят без дела, не шевелясь, любое слово, направленное в их адрес, встречают раздражением, любая мелочь для них – достаточная причина бешеной и беспощадной враждебности.

Прежние друзья не смотрят друг на друга, всё язвительно критикуется, – смеется кто-то или плачет, спит или бодрствует, – все фальшиво и никому уже более не угодишь. Каждое утро пара офицеров в орденах бежит из одного дома в другой, и все эти поединки чести на родине должны состояться с применением опаснейшего оружия – никто бы из нас не остался в живых, произойди все это, ибо у каждого есть причина вызвать кого-то на дуэль на пистолетах или тяжелых саблях.

За днями яростных вспышек следуют дни смертельной апатии. Мечты о будущем, женах, детях, невестах, родине и профессии временами совершенно пропадают и заботят нас не больше, нежели самочувствие мухи. Любая объективность рассеивается, все постепенно становятся неспособным разумно мыслить, логично рассуждать. Подтачиваемая гневом и злостью судьбы, разъедаемая бешенством и отчаянием жизни, тут и там, как тетива, напрягается душа, человеческое существо погружается в глубину, которой не в состоянии постичь ни один врач. Безумие когтями вцепляется в человеческое существо, как только оно задумывается, и, вскипая или усмехаясь, громко или в полной тишине кончается то, что было в нем человеческого…

Вчера нас пригласил турецкий майор. Это добрые, наивные люди, на три четверти германофилы, на треть франкофилы. Они воспринимают братство по оружию всерьез и торжественно, и их угощение всегда богатое и по-ближневосточному экзотичное. Благодаря своим связям с русскими татарами, исповедующим магометанскую веру, они достают то, о чем мы уже давно забыли. Да, их вера – прочный мостик.

Перед дверью Зальтин объясняет нам, что мы по их обычаю в знак особого уважения не должны снимать головных уборов. Они приложили свои руки к сердцу, рту и лбу и ввели нас внутрь. На столе стоят чужеземный ужин, фаршированные фрукты, пирожки, удивительные сладости. Затем следуют сигареты и кофе по-турецки, сервированный в чашечках.

За едой и питьем разговор перескакивает на войну. Наступление завершилось перемирием, все снова обнадеживающе.

«Через четыре недели России конец!» – лейтмотив вечеринки.

Я осмеливаюсь возразить, что правительство Керенского как творение Антанты никогда не сможет пойти на сепаратный мир.

– И потом не забывайте об Америке! – говорю я. – Разве мы уже не слышим на протяжении многих месяцев, как безостановочно грохочут их грузовые составы? Я считаю вступление в войну Америки очень веским…

– С каких пор вы стали пораженцем? – тотчас перебивает меня лейтенант Меркель. Его тоже пригласили турки, как представителя кадровых офицеров нашей комнаты. – Нет, я вас не понимаю! Если уж наши младшие такие пессимисты…

«Я доброволец, господин лейтенант!» – больше всего хотелось бы мне ответить. Но я ничего не возражаю. Бог мой, так теперь в каждом разговоре! Если кто-нибудь осмелится на разумное замечание, высказать трезвое соображение – сразу же людьми этого сорта он причисляется к пораженцам, пессимистам, капитулянтам…

Ротмистр Мустафа звонко хлопает в ладоши, и Махут, его денщик, настоящий бедуин, приносит лагерную газету. Это маленький листок, составляемый австрийскими офицерами и гектографируемый, – его выписывают, как настоящую газету, за пару копеек. Основную часть занимают сводки с фронтов и перепечатки из газет. В остальном публикуются приказы старших по званию.

Мустафа медленно, по складам, читает. Он это делает, чтобы поупражняться в немецком, которым капитан Салем уже владеет. В конце следует маленькая заметка, в которой говорится о речи некоего Ленина, встреченной в Петрограде оглушительными аплодисментами.

– Ленин, Ленин? – спрашивает Зальтин. – Вы уже слышали это имя, фенрих?

– Нет, господин обер-лейтенант! Сегодня слышу впервые…

В этот момент приходит капитан Розелли.

– Сервус, ребята! – Под мышкой у него лютня. Все дружелюбно с ним здороваются. – Эй, долой эти военные сводки – я вам сейчас кое-что спою!

Махут приносит шнапс. Мы отодвигаемся. Ах, во всей Сибири нет никого, кто знал бы более прекрасные шансоны, нежели этот черноволосый артист Розелли…

Каждую субботу в нашей комнате большой день клопомора. Все методично обыскивается, обсыпается порошком. Доски наших коек протираются керосином. Их поджигают, пока их поверхность заново не обугливается, а потом обливается водой. Пока это самый надежный из всех методов. Если затем трещины еще залить жидким стеарином, примерно на неделю можно обрести покой.

Но помимо этого генерального метода у каждого есть свой отдельный метод, который кроме уничтожения этих мучителей подразумевает удовлетворение нашей ненависти. «Как ты меня, так и я тебя!» – например, говорит Виндт и тонкой иголкой с таким наслаждением колет насекомое, пока оно, с исколотым телом, не кончается в мучениях. У турка для этого всегда наготове маленькая стеклянная миска с водой – на том основании, будто оно в результате этого мучается дольше всего, иногда по двое суток, это им уже проверено. Мученик-вольноопределяющийся, напротив, поджигает каждого клопа по отдельности. «Выглядит так мило, когда они медленно корчатся в огне, – говорит он и улыбается детским пухлым ртом, – и так приятно щелкают, когда лопаются…»

Зальтин был прав: такая жизнь опостылеет человеку через пару недель не меньше, чем прежняя! Привычка убивает все… И что здесь, внизу, в конце концов, другого? Что у нас тут нет вшей, может, единственное… Сказать, что в нашей комнате спокойнее, нежели в бараках для нижних чинов, тоже нельзя. Да, если жить вдвоем или втроем, как штаб-офицеры… Но по двадцать человек? И будучи самым младшим по званию?

Даже прогулки не дают отдыха, потому что приходится приветствовать, приветствовать, пока рука не начинает отваливаться, и уходишь со двора, почти лишившись сил. Один за другим мимо тянутся начальники, пара тысяч начальников, почти наступают на пятки, почти толкаются… Но самое неприятное то, что некоторые из них уже настолько ожесточены и опустошены, что у них уже больше нет никаких других интересов, кроме как следить за тем, чтобы младшие по званию приветствовали их строго по уставу.