Виктор Петелин - Алексей Толстой Страница 54

— Папа, ну что ты не отвечашь? — теребил его за рукав Никита.

— Что тебе? Не видишь, я задумался…

— Пана, а что такое сугробы?

— Сугробы? Ну, знаешь, это такое…

Толстой неопределенно махнул рукой, все еще думая о своем. А потом, когда до него дошел смысл вопроса, возмутился:

— Как, ты не знаешь, что такое сугроб? А впрочем, откуда? Вое правильно.

Ему живо представилось его детство. Как хорошо было бултыхнуться в мягкие пушистые сугробы. Он вспомнил свою самую, наверное, счастливую пору жизни, свой степной хутор, пруд, речку Чагру, летние светлые ночи на току, свою первую влюбленность, милые и добрые лица матери и Бострома, вспоминал все бывшее, ушедшее, вспоминал звездные ночи и бешеные скачки по степи, и душа его наполнялась вновь оживающими подробностями и деталями давно прожитой жизни.

Они с Никитой пришли домой. Он вошел в свою комнату. Здесь было тихо и светло. Вот о чем надо сейчас писать — о своем детстве, о России…

…Этот эпизод вспомнила и записала Наталья Васильевна Крандиевская. Вскоре, замечает она, Толстой действительно начал писать «Детство Никиты» — «Повесть о многих превосходных вещах». Почти год назад он пообещал одному издателю небольшой рассказик, а сейчас, когда начал работать, вспоминал сам писатель, «будто раскрылось окно в далекое прошлое со всем очарованием, нежной грустью и острыми восприятиями природы, какие бывают в детстве». Одна из первых глав повести так и называлась — «Сугробы».

А вскоре Толстой взялся за современный сюжет, который глубоко взволновал его. История о том, как некая Людмила Ивановна потянулась к некоему Николаю Николаевичу Бурову в надежде как-то получше устроить свою судьбу, заинтересовала его. Ему захотелось в этой в общем-то тривиальной истории показать и наметившийся сдвиг в настроении определенной части русской эмиграции. Любовная истории служит здесь как бы фоном, на котором четко проступают новые настроения Николая Николаевича. Он так же одинок в Париже, как и Людмила Ивановна. Но он холоден с ней, сух, сдержан, может две недели не сказать ей ни слова. «Вы меня точно каменной плитой придавили», — жалобно признается она ему.

Нет, Буров не сухой, не черствый, в нем есть и благородство, и не равнодушен он к жизни и женщинам. По другой причине он сух и холоден: он решил покончить с собой, он не может вернуться в Россию, а без нее жизнь ему кажется ненужной и бессмысленной. Полгода назад, когда он познакомился с Людмилой Ивановной, такой же, как и он, перелетной птицей, точно ветром занесенной из Москвы в Париж, Буров мечтал: «Вернемся в Россию новыми людьми, настрадались, научились многому. Видите — бегут домой: веселые, усталые, — бегут каждый в свой дом… Бог даст, и мы с вами скоро увидим свой дом, свое окошечко на улицу, свое солнце над крышей… Нужно научиться ждать… Как жаль, что мы не унесли с собой горсточки земли в платочке… Я бы клал ее па ночь под подушку… Как я завидую, как я завидую этим прохожим…»

Толстой каждый день с горечью перелистывал газеты, в которых сообщались ужаснейшие известия. Вот и его герой Буров ездил в Финляндию, хотел пробраться в Россию, но случайные знакомые отговорили его: «России больше нет, а есть кладбище и страшные люди, не похожие уже больше на людей, — все сошли с ума».

После этой поездки Буров стал еще угрюмее и холоднее. Он спокойно думает о смерти как об избавлении, как о вечном сне, покое, темном и глубоком, как бесконечная, ледяная бездна вселенной.

Точно так же, как и его герой, Толстой тоскливо размышлял: «Там в месяц, в среднем, умирает три миллиона душ собачьей смертью. Сто тысяч ежедневно… Маленькие дети лежат у дорог, на сухой земле, ручки и ножки у них, как спичечки… Они же не виноваты… Вымирает целая раса… А что я могу сделать… спасти никого не могу. Изменить ничего не могу». Но нет, надо жить. Бороться за жизнь. Стоило Бурову перегнуться через решетку, и все кончено. Но этого он решительно сделать не мог: «Все давным-давно было пережито — и отчаяние, и бешеная злоба на тех вивисекторов, научных исследователей, учеников великого инквизитора, и омерзение к себе, и твердое решение прыгнуть из этой чужой, пестрой жизни в таинственную бездну…

— Проклинаю тех, кто возненавидел жизнь и задушил мою родину душным и мертвым бредом… Фантазеры… Мечтатели… А я — лучше их? Что я делаю — тоже — бред, бред, бред… Какие-то проклятые мертвые мысли…»

И вдруг пронзила Бурова острая жалость к Людмиле Ивановне, такой скромной и такой одинокой. А если она сегодня решится покончить с собой? Тогда совсем ничего не останется. И Буров в страхе бросается к ней в отель, чтобы предупредить самое ужасное.

Повесть «Настроение Н. Н. Бурова» кончается полным примирением. Жалость или любовь оказалась выше отчаяния: «Может быть Россия не погибнет… Не знаю, не понимаю… Но я знаю — когда плачет ребенок, когда вы плачете от обиды, — это истинная правда…» Она растрогана и прощает его.

И сам Буров, и его настроения довольно точно отражали процесс духовного обновления известной части русской эмиграции, в том числе и Алексея Толстого. По-разному отнеслись эмигранты к нападению панской Польши на Россию, а потом к еще более трагическому событию, потрясшему родную страну, — небывалому до сих пор голоду: только самые оголтелые ликовали, ожидая скорого конца большевистской России. Те же, в ком осталась хоть капля совести и сострадания, сочувствовали. Алексей Толстой относился к тем, кто мучительно переживал страдания своего народа, открыто выражал надежду на успешное преодоление трудностей.

Разное отношение к этим событиям снова заставило его глубоко задуматься о пережитом… Сколько уж времени прошло с тех пор, как приехали сюда, сколько уже пришлось испытать… Настоящее хождение по мукам. Эмиграция как нечто целое напоминает скорее гниющее болото: с виду все хорошо, зеленые бугорки просто радуют глаза, а ступишь ногой, сразу и провалишься. Затянут в свои политические сети, опутают либо монархисты, либо эсеры, либо меньшевики, либо… Да и сколько же их, группочек в русской эмиграции?

Толстой в ожидании чего-то нового, дающего пищу для размышлений, взял читать сборник «Смена вех», авторы которого надеялись на перерождение большевистской России и потому призывали к осторожному с ней сотрудничеству. Не все еще потеряно. И если наметилось течение в русской эмиграции к признанию России, то и он должен всерьез над этим подумать. Давно ли он с тревогой смотрел в будущее, видя кругом только чужое, чувствуя в сердце все растущую тоску по родным просторам, по родной русской речи. А сейчас незаметно душа успокоилась, начало приходить обычное равновесие.