Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 54

Его страсть к героине противна Богу, она вызывает Его гнев и приближает героя к геенскому пламени:

Как ты любишь, девушка, ответь,По каким тоскуешь ты истомам?Неужель ты можешь не горетьТайным пламенем, тебе знакомым?

Если ты могла явиться мнеМолнией с лепите льной Господней,И отныне я горю в огне,Вставшем до небес из преисподней.«Много есть людей, что, полюбив…»

Если любовь страстно желает соединения с любимым, то переживания блуда вызывают у нормального человека желание поскорее расстаться с объектом вожделения, убежать, забыть о своей позорной слабости:

Если ты теперь же не забудешьДевушку с огромными глазами,Девушку с искусными речами,Девушку, которой ты не нужен,То и жить ты, значит, не достоин.«Отвечай мне, картонажный мастер…»

Любовь утверждает жизнь, блуд ведет к смерти. Любовь «не делает зла», блудник видит в объекте вожделения виновника своего падения, и потому, блуд сочетает чувственное влечение с равнодушием к страданиям «партнера»:

Ты повторяла: «Я страдаю»,Но что же делать мне, когдаЯ наконец так сладко знаю,Что ты — лишь синяя звезда.Я вырван был из жизни тесной…

Лирическая героиня — «лишь синяя звезда», утренняя Денница, «мучительно, чудесно и неотвратимо» губящая красотой «дурманящего тела» охваченного «истомой» героя:

… Когда перед бедоюЯ обессилю, стиснув зубы,Ты не придешь смочить водоюМои запекшиеся губы.

В часы последнего усилья,Когда и ангелы заблещут,Твои сияющие крыльяПередо мной не затрепещут.

Ни о какой любви «никогда не перестающей» нет и речи — лирический герой прекрасно понимает, что

… Ты меня забудешь скоро,И я не стану думать, вольныйО милой девочке, с которойМне было нестерпимо больно.«Ты не могла иль не хотела…»

Чем же являлась для лирического героя-блудника, лирическая героиня-блудница?

Ты была безумием моим…

Это — богословски точное определение. «… Грех, где ни проявляется, везде ведет за собою мрак и слепоту […] он ослепляет и портит самые великие способности, превращает и губит самые обширные познания […] неотъемлемое свойство его предрасполагать человека к умственному помешательству, — писал архиепископ Иннокентий (Борисов). — […] Лишившись благодатного наития силы Божией, вышед из-под управления совести, рассудок в душе грешника становится жалким рабом господствующей страсти, которая для большего порабощения избодает ему очи, чтобы он не видел истины, доказывал и утверждал не то, что следует по вечным законам правды и долга, а что повелят гордость житейская, корысть и плотоугодие» (Архиепископ Херсонский и Тавринеский Иннокентий. О грехе, его видах и степенях и различных греховных состояниях. М., 1997. С. 37–38, 45–46).

Гумилев, в отличие от многих и многих авторов лирических любовных стихотворений, отличает любовь от блуда и сознает блуд — грехом. Мысли он иначе, изменился бы пафос, изменился бы тон — и вот тогда и H.A. Оцуп, и последующие критики признали бы, без сомнения, право за будущими биографами поэта анализировать стихи «о любви несчастной Гумилева в год четвертый мировой войны» не только на «нескольких страницах», но и в монографических «фолиантах почтенной толщины». Правда, тогда Гумилев не был бы Гумилевым, и символом его акмеизма не были бы «загадочные древние лики» православных икон, а — помянутая им самим фарфоровая статуэтка,

Где даме с грудью выдающейсяПастух играет на свирели…

Описывая взаимоотношения лирического героя с «Синей звездой», Гумилев рассказывает об опыте греха и потому, естественно, акцентирует внимание на таких деталях, значение которых непонятно для читателей, незнакомых с православной сотериологией, учением о спасении души. В частности, среди всего многообразия эротических переживаний Гумилев особо настойчиво выделяет те, которые если и не были «табуированы» куртуазной традицией Серебряного века, то по крайней мере находились на ее периферии: стыд, жалость и сознание «немощи». В сочетании с «отрицательными» чертами гумилевской эротики, рисующими «безумие» страсти, эти переживания привносили в психологические коллизии изображенного Гумилевым любовного «романа» такую парадоксальную контрастность, что современники могли объяснить специфику эроса «неудачной книги» лишь эпатирующей «декадентской позой», воплотившейся на практике в дешевые эффекты и стилистические излишества. Между тем, если посмотреть на героя «Синей звезды» с сотериологической точки зрения, то пристрастие автора к «психологической изнанке» эроса становится понятным и закономерным.

В святоотеческом учении о Божественном промысле имеются ясные указания на то, что опыт греха может входить в состав Божественного попечения по отношению к человеку. Это со всей возможной определенностью утверждает св. Иоанн Дамаскин в своем «Точном изложении Православной веры»: «Попускается кому […] иногда впасть даже в постыдное деяние для исправления худшей страсти другого; как например, бывает кто либо такой, который превозносится своими добродетелями и отменными поступками; Бог попускает, чтобы этот впал в блуд, для того, чтобы он, чрез падение придя к пониманию собственной немощи, смирился, и, взывая, исповедал Господа» (Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение Православной веры. М., 1998. С. 113).

Разумеется, что подобная диалектика, чтобы не превратиться в соблазнительную казуистику («Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься»), требует жестких терминологических уточнений. Так, например, архиепископ Федор (Поздеевский), подытоживая святоотеческое учение о грехе, четко разграничивает «опыт порока» от «опыта греха» (см.: Архиепископ Федор (Поздеевский). Смысл христианского подвига. М., 1995. С. 151). Опыт порока, конечно, ни в какой мере не может стать ценностью и мудрее он никого сделать не может. Но если совершенный (или мыслимый) порок опознан затем именно как грех, он диалектически становится своего рода «педагогическим приемом» Провидения, демонстрирующим человеку его «немощь» и подвигающим его к Богу.