Александр Ткаченко - Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова Страница 55

– Значит, распространяете пропаганду? И попугая научили?

– Так он же птица, а не советский гражданин…

– В Советском Союзе – все советское. И птица тоже, это я тебе говорю, следователь МГБ Гордеев. Понял? – добил Арбена следак. – У нас так: если больше двух знают, уже срок за распространение.

Арбен рассмеялся.

– Так он же птица, и к тому же не знает. А вот вы знаете и пытаетесь при мне растлить попугая…

– Зря смеешься, Перич, ты мне это брось. Глазами я все вижу, но не говорю, – начал оправдываться следак… – Да что это я. Где взял говорящего попугая? Вместе с «Телефункеном» подарили?

– Да нет, от отца, с фронта…

– Значит, попугайчик тоже с фронта, тоже трофейный, немецкий значит? Значит, немец?

Арбен вдруг подумал, что следак, вероятно, хочет посадить и попугая, внутренне улыбнулся и сказал ему это. И следователь неожиданно рассмеялся. И вдруг попугай четко и громко произнес:

– Состояние Сталина ухудшилось. Зря смеешься, Гордеев!

Следователь побледнел, забегал по комнате и вдруг открыл форточку, затем достал попугая из клетки и выпустил в окно на мороз…

– Улетел, падла… Никому теперь не скажет, язык свой фрицовский отморозит… А ты…

В общем, дали Арбену Перичу восемь лет за то, что слушал «Голос Америки». Без попугая посадили. Попугай действительно замерз, утром его нашли недалеко от следственного изолятора.

Арбен отсидел только два года, потому что состояние Сталина ухудшилось еще больше. Вернулся он к своим голубям, а они почти все разлетелись. Но больше всего Арбен грустил по попугаю. Где-то через полгода, это уже было примерно в начале пятьдесят пятого, под дверью он нашел повестку в КГБ.

«Опять начинается? Что теперь? Вроде – все чисто. Наверное, не досидел. Решили, что надо весь срок до конца дотянуть…»

Несколько дней мучался и ночей не спал до десяти утра того дня, что был указан в повестке. Ровно в десять он постучал в кабинет к старшему следователю Гордееву.

Арбен первый спросил:

– Что опять?

– Да нет, я вызвал, чтобы сообщить: вы реабилитированы…

– Ну и шуточки у вас, – сказал Арбен и двинулся на выход, но вернулся назад, приоткрыл дверь.

– А попугая тоже?

– Да, но только посмертно, – серьезно ответил Гордеев и уткнулся в бумаги.

Из глубины кларнета

Из безымянной джонки: дом крымчака, город Ак-Мечеть, осень 44го…

Губы полны поцелуевНе надоПояс полон монет золотыхНе хочуЗвезды морские горят в волосахУгасаяДушу отдайВетер дул вчера весь деньСад опустелЯблоки катились по дорогеВсю ночьЯ слышал топот табунаТебя отдали за богатогоЯ уезжаю навсегдаТы будешь счастливаЯ сохраню твою ресничку упавшую в ту ночьМне на ладонь когда мы уходили в степьЗакатную не обернувшисьБатрачить буду дом построюЧтоб ты заплакала когда узнаешь что другуюОтдадут за нелюбимогоМоя судьбаЛетящий лист из садаВ полеВ пустое полеБез тебя

Деньги в долг – пусть проветрятся

Не ходи из дома если птица кричитЕсли плачет человек выходи

В гостях много пьешь дома будешь еще большеЛошадь не обгоняет лошадь без хлыста хозяинаБольной в доме хозяинВода течет даже когда ее нет нигдеМертвый хочет любую работуЖивой никакой

Женщина приходит любимой уходит к другому

Вчера разлилась Карасу унесло два небольших мостка для полоскания белья вода подступила совсем близко к домам словно ком к горлу унесло вороного коня он бил копытами по воде но потом заржал в последний раз сверкнув черным мокрым крупом на солнце скрылся под водой цыгане найдут в океане плакали мальчишки ходили возле воды и вылавливали не тонущих целлулоидных кукол но уже без рук они пристают к земле и уходят домой прыгая с камешка на камешек вода сойдет но до следующей весны оставит полоску у самых окон домов обращенных к реке Карасу оставляющей черные следы на известке домов

Плач по умершей жене

Море горит небо краснеетУмерла моя дорогая вспыхнула горсткой листьевКто меня теперь будет купатьКак ребенка дети мы дети все ее детиКак в саду ее птицы любилиЦеловали у края слезыТы ушла ты куда мы там не былиИ не сможем помочьТы вернешься я знаюРанним утром когда сосульки стекутНа кусты кипариса и на будку собакиНа листы винограда на остывший чочеТы жена мне отныне больше чем была вчераТвои кости вчера говорила что нылиОт подагры а теперь не болят мне сказали в аптекеНе скажу я прощай у нас нет этого словаИ понятия нет я твоя дорогая женаТы мой муж посредине меж намиРоза лежала без шиповТы взяла ее первойРодная

Топчу у ворот уголь-орешек

Топчу у ворот уголь-орешекСкоро зима и последние грушиВот-вот упадут на дорожку в садуЗвезды потом упадутБудет скользко но некому падатьДети уехали в город и не вернулисьПочемуЧто я им мать не отец или отец не матьЧто же так раноПтица ударила клювом по льдуПод водостокомУтром уехали вечером нетНадо идти доставать прошлогоднюю ватуЧтобы меж рам уложитьБез нее в доме не будет теплаДаже сосед не согреет наливкойЮжная стужа душа костенеетКостенеют деревья и косточкиВ сливах и грушахСад если ляжет то всеми стволамиЛистья сорвутся то всеми стадамиДети уйдут то со всеми вещамиМухи и те улетают с липучкамиЯ никуда не уйдуПока все не вернутсяПредчувствие хуже вражеской армииВходит в сознаниеОпустошаетЧто-то грядет если меня не снимаетС места ни ветер ни страх холодовВсе же уходят дома оставляютДаже отца у ворот позабылиПодняли лишь воротник из собакиТак что не слышно кашля машинПусто вокруг разбегается небоДети уехали в город и не вернулисьСкоро наверно…

Одинокая лодка

Хафуз увидел, как к воротам римской дачи, стоявшей на берегу моря, подъехала карета, запряженная медленным, известным на всю Балаклаву конем по кличке Смельчак. Римская дача называлась римской потому, что в ней обосновались выходцы из Италии крымчаки Пьястро, а конь был известен как единственный на всю балаклавскую бухту фронтовик – он достался извозчику чуть ли не после англо-французской войны с Россией. Конь был стар, глух и поэтому сильно не разгонялся, однако слушался вожжей хорошо. На нем обычно привозили знатных особ с инкерманской станции – ну не брать же бричку без рессор, не встряхивать же свое тело на каждом камне! Карета была лакированной, однако скособоченной и вся, если присмотреться, в трещинках. Из кареты вышла легкая изящная девушка в ярко-белых, накрахмаленных летних одеждах – юбка едва не касалась земли, и девушка придерживала ее одной рукой, а другой крепко держала шляпку, которая касалась неба. Конечно девушка была длинненькой. Но не настолько. Просто дул бриз и мог снести ее шляпку в море. За ней тяжело, прямо через ступеньку шагнул хозяин римской дачи Пьястро, толстый, но поворотливый мужчина лет пятидесяти на вид, и они вдвоем двинулись к калитке дачи. Хафуз стоял недалеко и наблюдал сию картину, отнюдь не претендуя на внимание. Вдруг шляпка вырвалась из-под руки девушки, и ее понесло, как и предполагалось, к морю…