Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 56

Можно соглашаться или не соглашаться с предпринятой мной попыткой истолкования записи в дневнике Сардановской, но одно несомненно: в июле 1919-го или в июне 1920-го Есенин виделся с замужней Анной и подарил ей свою книгу, скорее всего это была «Голубень». И все-таки, на мой взгляд, встреча состоялась не в 1920-м, а в 1919 году. Правда, ни одна из хроник в июле этого года отъезды поэта в рязанском направлении не фиксирует, но, во-первых, Есенин говорил Ивану Грузинову, что о его наездах в деревню никто не знал и что он всегда приезжал к умершей женщине тайно. А во-вторых, известно, что на первую декаду июля 1919-го года в помещении Всероссийского союза поэтов был анонсирован литературный вечер с участием Есенина, на котором он почему-то не появился. Известно также, что 9 июля, с утра пораньше, он, получив приличный аванс в Госиздате, внезапно исчез и объявился на Петровке, где квартировал тогда Анатолий Мариенгоф, лишь к вечеру 11 июля. Что касается приложенного к сборнику автографа, о котором сообщает вторая жена Владимира Олоновского, то тут разброс предположений и шире, и гадательней. С равной вероятностью можно допустить и беловой экземпляр «Не бродить, не мять в кустах багряных…» с посвящением, в печатном тексте отсутствующим, и «За горами, за желтыми долами…» (напечатано с посвящением, но в состав сборника не вошло), а может, и ностальгический экспромт 1918 года «Вот оно, глупое счастье…» Короче, некий знак, свидетельствующий, что он, Есенин Сергей, все еще полон «наплывом шестнадцати лет». Короче, если мы знаем, что Есенин виделся с Анной Алексеевной и после ее замужества, то почему бы не допустить, что он приезжал к ней в деревню и в ноябре 1916-го, когда девушка его мечты была еще свободна? Тогда расхожее представление, что стержнем, на котором держится любовный сюжет «Анны Снегиной», являются отношения автора с Лидией Кашиной, сильно упрощает творческую историю поэмы. Другое дело, что несостоявшийся роман Сергея Есенина и Анюты Сардановской из тех романов, «где жизнь», по выражению князя Вяземского, «играет роль писца». А этот писец к 1924 году, когда Есенин, удрав на Кавказ, решил сделать из него «прекраснейшую поэму», успел накрутить на сей стержень великое множество событий и открытий («Какое множество открытий за мною следовало по пятам…»). Поэту, чтобы рассказать о времени и о себе, пришлось их учесть. Но об этом позднее, а пока вернемся вместе с Есениным в Царское Село – осенью 1916 года оно еще царское.

В послеоктябрьские годы Есенин неоднократно, слегка варьируя текст, но сохраняя главную мысль, настаивал: если бы не революция, он почти наверняка так и застрял бы на воспевании ложноклассической Руси в том стилизованном царскосельском варианте, какой культивировался и навязывался как образец и Клюевым, и его высокими покровителями, а пуще всего – царствующей четой. Как правило, такого рода откровенности вызывали у проницательной критики всепонимающую усмешку. Между тем поэт говорил истинную правду. В отношениях с «апостолом Клюевым» Есенин, отстаивая себя, мог и взбрыкивать, и капризничать. При всей свой природной властности Николай Алексеевич испытывал к песенному побратиму влеченье, род недуга. Только смерть «златокудрого юноши» освободила «пестуна», и то не сразу, от не преодолимого ни умом, ни рассудком наваждения. Всей глубины патологической страсти, какую испытывал к нему «олонецкий знахарь», Есенин, конечно, ни измерить, ни осознать не мог (по причине сексуальной нормальности), но вязкую силу привязанности смиренного Миколая очень даже чувствовал и при случае извлекал из нее пользу, правда, всегда маленькую. Иное дело Дмитрий Ломан. В повелительной, простодушной и даже простоватой авторитарности «адъютанта императрицы» не было ни клюевской навязчивости, ни его агрессивного гипнотизма, зато было нечто такое… что-то вроде «вечной мужественности», – отчего строптивый Есенин начинал «слушаться», и не как строгого начальника, а «как змея своего заклинателя». Впрочем, Ломана слушались все, начиная с малолетнего сына и кончая государыней. Слушался вроде бы и Клюев и даже бахвалился, что в кругу императрицы прозван вторым Распутиным «за колдующую силу зрачков». Слушался, но, в отличие от Есенина, ходил по скользкой царской тропе с осторожностью таежного зверя, издалека чующего запах искусно замаскированных капканов. Однажды даже дал деру, пристроился санитаром к поезду № 143, чтобы не засветиться в очередном «увеселении», тогда как Есенин безотказно, во всех без исключения придворных мероприятиях участвовал, а главное, покорно готовил к изданию «Голубень», открывающуюся обращенным Александре Федоровне Романовой циклом стихов. Но может быть, это всего лишь слух, запущенный в литературный обиход Георгием Ивановым, в ту пору легкомысленным бонвиваном и мастером по изготовлению тонких «клевет», поразительно похожих на истинную правду? Эмиграция подправила природные его изъяны. От мелкой страсти к затейливым провокациям, ясное дело, не излечила, а вот поэтом все-таки сделала, и недурным: со слезой и харизмой. Правда, для Ахматовой, презиравшей литературную сплетню как жанр, Георгий Иванов навсегда остался мерзопакостным «Жоржиком». И все-таки думаю, что Есенина «Жоржик» не оклеветал. Если и побрызгал факты тонким ядом литературной злости, то чуть-чуть. Вот что пишет на сей счет Владислав Ходасевич, человек, чья нравственная репутация вне подозрений: «Летом 1918 года один московский издатель, библиофил и любитель книжных редкостей, предлагал мне купить у него или выменять раздобытый окольными путями корректурный оттиск второй есенинской книжки “Голубень”. Книга эта вышла уже после февральской революции, но в урезанном виде. Набиралась же она еще в 1916 году, и полная корректура содержала целый цикл стихов, посвященный императрице».

Глава восьмая Время мое приспело… Январь 1917 – апрель 1918

Вхронике Василия Шульгина [46] , убежденного монархиста, редактора и издателя скандально известной газеты «Киевлянин», так описаны предшествовавшие падению монархии и отречению Николая Второго первые дни 1917 года: «Я получил в Киеве тревожную телеграмму Шингарева, он просил меня немедленно вернуться в Петроград. Кажется, я приехал 8 января. В этот же день вечером Шингарев (думец, умеренный либерал, один из министров Временного правительства первого состава, зверски убитый красногвардейцами в январе 1918 года. – А. М .) пришел ко мне.

– В чем дело, Андрей Иванович?

– Да вот плохо… Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти… Революция – это гибель, а мы идем к революции… Да и без революции расклеивается с чрезвычайной быстротой…»