Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 56

По жалобе вчера к нему решили подселить молодого фенриха. На жалобу ведь нужно как-то реагировать, не так ли? И если «наверху» не хватает мужества, «внизу» приходится таскать каштаны из огня.

Зальтин вышел из себя.

– Подумайте, фенрих, – рассказывает он. – Итак, бедняга стучится. «Входите! Что вам угодно?» – спрашивает капитан Козим. «Осмелюсь доложить, комендантом лагеря назначен к господину капитану проживать совместно!» – «Так, – говорит Козим. – Так!.. Тогда для начала как следует раскройте дверь!» Фенрих, сбитый с толку, выполняет приказ. В следующее мгновение Козим размахивается, дает ему такую затрещину, что тот кувырком вылетает из комнаты…

– Этого господинчика следует как-нибудь вдесятером поколотить! – возмущенно восклицает Виндт.

– Но позвольте! – перебивает Меркель. – Офицера…

– Да, – спокойно говорит Виндт, – а также любого, кто защищает подобного «офицера»!

Одним осенним утром мы видим на путях небольшой состав без паровоза. Впереди вагон 2-го класса, за ним шесть-семь вагонов для перевозки скота. Перед дверью в купе стоит большой самовар. Длинная труба его дымится, медь горит на солнце. Перед дверью развевается небольшой флаг, красный крест на белом поле.

– Это Белокурый Ангел! – говорит доктор Бергер. Он оборачивается: – Ребята, приводите все в порядок и одевайтесь в чистое! Явился Белокурый Ангел!

– Кто это, господин лейтенант? – спрашиваю я.

– Разве вы еще не слышали это имя? Ее так называют по всей Сибири. Я имею в виду Эльзу Брендштрём, шведскую делегатку.

– О, – быстро говорю я, – она была у нас!

Около полудня она приходит к нам. Мы все стоим у коек. Хронически небритые побрились, хронически полуодетые надели мундиры. Нигде не видно ни тазиков с грязной водой после стирки, ни развешанных для сушки подштанников. Наша комната от чистоты кажется чужой и неуютной.

Она подходит со стороны нашего капитана, каждому говорит пару слов, спрашивает о наших пожеланиях. Русские офицеры остаются в дверях, держат себя не так, как обычно. Подавая руку Зейдлицу, она неожиданно спрашивает:

– Мы с вами прежде не встречались?

– Конечно, сестра! В Иркутске. – Он слегка улыбается. – Мы обменялись парой добрых слов.

– Да, теперь припоминаю! Тогда я так боялась за вас! Вас наказали?

– Да нет, сестра, наказали не меня, а, видимо, всех! Пару дней спустя под надуманным предлогом нас всех прогнали под шпицрутенами!

– Мне это известно, – тихо говорит она. – Вы все время были в Иркутске?

– Нет, – говорит Зейдлиц и указывает на меня. – Прежде полгода мы были в Тоцком.

– Тоцкое! – вырывается у нее. – Бог мой… – Глаза у нее непроизвольно закрываются, и с лица сходят краски.

– Сестра, – продолжает Зейдлиц, – в верхнем лагере еще двести человек из Тоцкого. Нельзя ли сделать для них что-нибудь помимо положенного? Я думаю, никто как следует не оправился, все после него болеют…

– Да, – торопливо отвечает она, – конечно!

У каждого своя просьба. Эльза Брендштрём переходит от одного к другому. Доктор Бергер передает ей толстое письмо к жене – мы все знаем, как нежно он ее любит. Коротышка Виндт хочет занять денег – с возвратом на родине, можно ли? Меркель спрашивает, как обстоят дела на французском фронте. «Хорошо, очень хорошо, больше я ничего не могу сказать». Хансен, «Лаки и краски», спрашивает, скоро ли кончится война. «Да, – говорит она, улыбаясь, – думаю, это моя последняя поездка». Когда она подходит к Шуленбургу, стройному, скромному человеку с офицерской выправкой, чтобы спросить о его просьбах, он коротко отвечает: «Весьма благодарен, сестра! У меня никаких пожеланий».

Взглядом я сопровождаю каждый ее шаг. Какие у нее светлые волосы! Как прямо она держится! В ней все излучает надежду и стойкость. Да, мы под надежной защитой, и нет более подходящего имени: Белокурый Ангел…

В комнате Зальтина висит большая карта войны. На ней вся Европа, маленькие флажки обозначают фронты и расположение войск. Черно-белые германские, черно-желтые австрийские, красно-белые турецкие, бело-зеленые болгарские. Все это дело рук капитана Шанка, который проводит много дней, передвигая флажки в соответствии с новыми сообщениями. Он очень горд этой работой и слывет стратегом. То, что мы выиграем войну, у него не вызывает ни малейшего сомнения. И разве он не прав? Когда стоишь перед его картой, никому это не придет и в голову. Как может проиграть армия, глубоко вклинившаяся на территорию всех противников?

При наступлениях в этой комнате собирается целая толпа вояк. Обмениваются соображениями и с наслаждением упражняются в стратегии и тактике. В том числе один занимается тем, что складывает всех объявленных русскими с 1914 года военнопленных, как бы доказывая тем самым, что сообщения с фронтов русского правительства – беззастенчивая ложь. А именно: он подсчитал, что русские взяли в плен гораздо больше солдат, чем имеется в нашей армии. Он очень горд своей констатацией и все время носит с собой листок с вычислениями.

Однажды я вызвал неудовольствие капитана Шанка. Дело в том, что как-то, когда он снова делал нам пространный доклад, втолковывая, почему мы непременно должны победить, черт его знает почему, видимо поддавшись плохому настроению, я спросил его, слышал ли он что-нибудь о Пирре и его победах?

В начале зимы в наш лагерь проникает еще один сногсшибательный слух: будто бы правительство Керенского свергнуто, дуумвират Ленина и Троцкого захватил власть. Их партия называется партией большевиков.

Восемь дней спустя слух подтверждается. Керенский со своими министрами бежал. На фронте происходят братания. Новое правительство сделало мирные предложения. «Хлеб, мир, свобода!» – вот их лозунги.

Наша комната – сумасшедший дом. Во дворе под руку ходят люди, которые прежде не перебрасывались друг с другом даже словом. Часовые побросали ружья, распевая, потянулись из ворот. Некоторые офицеры, говорят, начали паковать свои вещи.

Я не набожный человек, но сегодня пошел бы в церковь.

Три дня спустя иду к моим товарищам. И в их бараках некоторые начали собирать мешки.

– Ну, друзья, что вы скажете теперь?

– Рассказывайте! – восклицает Шнарренберг.

Я говорю, что знаю.

– Значит, через пару недель мы поедем, а? – спрашивает Брюнн. Он словно возродился к новой жизни. От его прежней неприязненности не осталось и следа.

– Да, – говорит Под, – сразу после заключения мира, международного договора!

– Разумеется, но сначала он должен быть заключен! – перебиваю я.

– Ах, ну вот еще! – восклицает Шнарренберг. – Что еще остается делать этим обормотам? Подпишут все, что им скажут, и все дела.