Пол Феррис - Зигмунд Фрейд Страница 56

Теория продолжала развиваться. Отказ от идеи совращения убил ее, но на смену пришла новая теория, которая, возможно, и вызвала это «ритуальное убийство». Первые намеки об этом встречаются в письме Флису в мае 1897 года, за четыре месяца до того, как Фрейд официально отказался от теории совращения. Фрейд замечает, что желание смерти родителей связано с неврозом и сыновья как будто желают смерти отцов, а дочери – матерей. Уже после отказа от теории совращения, в октябре, Фрейд признает, что самоанализ не дал ему практически никакой принципиально новой информации – за исключением одного факта:

Я обнаружил, и у себя тоже, то, что я был влюблен в мать и ревновал ее к отцу, и теперь я считаю это общим событием для всех людей в раннем детстве. Если это так, можно понять, почему на людей производит такое сильное впечатление история о царе Эдипе. Эта греческая легенда основана на желании, знакомом каждому по своим собственным чувствам. Все когда-то в мечтах хотели быть подобными Эдипу, и каждый сжимается от ужаса, видя, как в этой легенде мечта становится реальностью.

Фрейд продолжает рассуждения, переходя на образ Гамлета, истерика, который не может отомстить за отца, убив своего дядю («Так совесть делает из всех нас трусов»). Это нежелание Фрейд связывает со «смутными воспоминаниями о том, что он когда-то хотел совершить со своим собственным отцом то же самое из-за страсти к матери». Бессознательное Шекспира, предположил Фрейд, понимало бессознательное героя. «Совесть» Гамлета – не что иное, как скрытое чувство вины.

Фрейд рассказал обо всем этом в письме Флису 15 октября 1897 года. Три недели спустя он жалобно сообщает, что все еще ждет ответа. «Поскольку я еще не говорил об этом никому другому, представляя, как все будут озадачены, я бы хотел узнать твое мнение. В прошлом году ты отверг не одну мою идею, и не зря». Флис был авторитетом, а Фрейд – просителем.

Получила идея об Эдипе одобрение берлинского мудреца или нет, она так или иначе захватила воображение Фрейда. С самого начала в ней прослеживалась связь с детской сексуальностью. Вскоре Фрейд стал делиться с Флисом мыслями о детских фантазиях, которые ведут к мастурбации, «главном наркотике» человечества, замещаемом алкоголем, морфием или табаком. Когда фантазии, сопровождающие мастурбацию, подавляются, их скрытое присутствие в бессознательном порождает невроз.

Полная теория развития полового поведения еще не была разработана Фрейдом. Всеобъемлющее любопытство детей по отношению к запахам и экскрементам, а также своим гениталиям делает их (как уже приходило в голову Фрейду) похожими на маленьких животных, припавших носами к земле, живущих в примитивном мире, из которого нужно было вырасти – хотя и не всегда, – чтобы стать настоящими людьми на двух ногах.

Ребенок не может изменить свое биологическое наследие, но, когда дело доходит до взаимоотношений с родителями, в дело вступают фантазии. Первое публичное заявление Фрейда о теории Эдипа было довольно нерешительным и содержалось в одном абзаце «Толкования сновидений». Идея заключалась в том, что каждый ребенок влюблен в одного из родителей и ненавидит другого. В абзаце проводилась параллель с легендой об Эдипе, «трагедией судьбы». Хотя слова «эдипов комплекс» появились лишь в 1910 году, Фрейд с самого начала видел, что идея существования эротических и жестоких фантазий у ребенка помогает заполнить вакуум, оставшийся после теории совращения. Как говорят критики, что сложнее опровергнуть, чем теорию, основанную на фантазиях?

Фрейд узнавал факты о человеческой природе, в том числе о своей собственной, которые его беспокоили. В двух или трех письмах Флису зимой 1897-1898 годов заметно возмущение своими собственными наблюдениями. Рассуждения о мужчине, который насилует своего ребенка и занимается с женой анальным сексом, он заканчивает словами: «Довольно этих непристойностей». В следующем письме говорится о «решительном протаптывании тропы в дрекологии» – это слово он образует от немецкого «Dreck», что означает «грязь» Фрейд пишет «дрекологические» доклады, в одном из которых рассказывается о «бурных снах» как части его собственного самоанализа – их содержание не раскрывается. Эти упоминания о «дрекологии» до мэссоновского издания переписки удалялись.

Следующим летом 1898 года, перед отдыхом, Фрейду якобы приснился сон о моче и кале. Это произошло сразу же после того, как он прочитал в Вене лекцию о связи между неврозом и половыми извращениями. Анализируя этот сон в «Толковании сновидений», он пишет: «Я очень хотел быть подальше от этого копания в человеческой грязи и поскорее присоединиться к детям на отдыхе и полюбоваться красотами Италии».

Фрейд понимал, чем рискует, когда демонстрировал, что занимается «грязью». Он гневно защищается от нападок в статье о сексе и неврозах, написанной в начале 1898 года. Статья начинается с резкой критики в адрес врачей-ханжей. К этому оскорблению Фрейд добавляет, что врачу, конечно, разумнее избегать половых вопросов, если ему кажется, что ему не хватает «серьезности и благоразумия», необходимых для бесед с невротиками, и если «он понимает, что откровения пациентов сексуального характера вызовут в нем не научный интерес, а похотливое наслаждение». Как обычно, Фрейд намекает, что сам выше всего этого.

Это время было беспокойным для Фрейда, как и все десятилетие. Приближался зрелый возраст, а министерство образования не хотело давать ему звание профессора. Титул ординариуса, самое внушительное профессорское звание, давал заработок и возможность возглавлять кафедру. Еврей едва ли мог его получить, разве что в том случае, если он принимал христианство. Фрейд хотел получить звание экстраординариуса, неоплачиваемое и не столь почетное, но также полезное для репутации и практики. Человеку с такими странными идеями было полезно любое одобрение его заслуг.

Вкусы Фрейда были достаточно традиционными. Внешне он выглядел так же консервативно, как банкир, – в темном костюме (хотя позже он полюбил шотландский твид окраски «перец с солью»). Обстановка в квартире была (и оставалась все время, пока он жил в Вене) такой же, как у обычных буржуа, – перегруженной деталями, громоздкой, с кружевными скатертями на столах, шкафчиками с разными мелочами за стеклянными дверцами, темными узорчатыми обоями. На стенах висели фотографии и классические картины. Современное искусство декадентской Вены в такой квартире выглядело бы неуместно, и Фрейд не интересовался подобными вещами.

Впрочем, его теории были не менее революционны, чем эти картины, и так же смешны для его коллег, единственной группы людей, кроме пациентов, в которой он был известен. Фрейд не представлял собой ни движения, ни школы – он был один. Он знал (он писал об этом в «Толковании сновидений»), что его идеи «не могут не вызвать скептицизма и смеха, когда с ними сталкиваются впервые». Когда он говорил пациентам, что воспоминания о первом годе жизни могут оставить глубокий след в их эмоциональном мире, они смеялись над ним, предлагая попробовать вспомнить, что было до того, как они родились. Интересно, в ответ он кисло улыбался, жалея, что у него нет богатой жены, как у Флиса? Его кожа все еще была достаточно тонкой, чтобы его можно было уколоть. Ему нужно было достойное звание.