Александр Ткаченко - Футболь. Записки футболиста Страница 57

Нет, ныне футбольщики пьют не так, и слава Богу. Теперь уже появляется не столько высший смысл в философском плане, а чисто прагматический — многое можно потерять, если карьера будет сорвана из-за поддачи. Раньше — что? Не здесь, так там, а выгонят вообще из футбола, ну так немногое потеряю — кое-что уже набомбил, квартирку там, десяток тысчонок на сберкнижке, ну плюс минус еще… А дальше что? Все тот же родной завод, молоток да зубило, или юношей гонять на заброшенных футбольных полях, со списанными, потертыми мячами после команды мастеров? А сейчас мир открылся — можно здесь, можно за границей играть, тренировать… И что, из-за этой поганой водяры терять все это? Нет, уж лучше я ужмусь, буду режимить, так, шампусика немного между играми…

Пропал романтический герой, футболист-выпивоха с ударом с обеих ног и с глоткой, куда стакан входит один к одному, и в игре потеющий, лучший, и за столом разольет так, что все скажут — опыт, мастерство не пропивается, глаз-алмаз — и такие разговоры за столом разведет, и что любить его будут и говорить — игрочила, и выпьет, и закусит, и забьет, если надо. Оттого и играет, что расслабиться может — так что смотри, салага, учись — я бутылку водки приму, буханкой хлеба и полкило сала закушу и ни в одном глазу, просплюсь, попарюсь, а выйду на поле — попробуй удержать — убегу, хоть зубами держи. Нет, нынче не так еще и потому, что нагрузки не те — при тех прошлых дозах и современном тотальном футболе ни один организм не выдержит. Когда-то правому или левому крайнему ставили пятерку за игру за пять проходов по краю и пять прострелов вдоль ворот. Сейчас скажите это кому — засмеют; конечно, за полтора часа пять рывков с разминкой по шестьдесят метров, да при таком питании — это сущий пустячок. Попробуй сейчас, поблуждав на рывках по всему полю, совершить эти проходы? Я видел тренировки Лобановского. Два часа без остановки игра в квадрате на полполя в одно касание, при которой только движение помогало быть с мячом, а, значит, в поле зрения. После такой тренировки не попьешь стаканами. Бывало, что тренеры сами следили за тем, чтобы их любимцы не теряли формы ради команды, ради результатов. Был в «Днепре» такой игрочок Василий Лябик, так Лобановский запретил выдавать ему зарплату и доплату, выплачивая только суточные на питание и на семечки, которые тот обожал. И Лябик играл, и был лучшим, а в конце сезона он все получал сполна, уезжал в свою деревню и там за месяц все спускал и приезжал на первые тренировки сезона мертвым. Но Лобан поднимал с каждого квадратного сантиметра его трезвости максимум игрового урожая, а потом безжалостно расставался с таким игроком, потому что он уже не был нужен ему. Жестко? Да. А что делать? У каждого своя роль.

В недавнем скандале с отстранением от команды «Зенит» Павла Садырина есть одна закавыка. Садырина я знаю давно, еще по шестидесятым годам, и очень высокого мнения о его моральных качествах: он честен, трудолюбив, отзывчив, профессионал высокого класса, но с одним дефектом — он не стал жестким, жестоким, ну, сволочью, точнее говоря, которого бы боялись, а не уважали. В нашей репрессивной, нетерпимой ментальности, только обладая такими качествами, можно встать во главе сборной страны, которая, может быть, добьется успеха. Надо признаться, что не лучшим образом повели себя те, кто, обладая теперь верховенством не партбилета, а денег, столкнули лбами двух прекрасных тренеров и людей — Садырина и Бышовца, но думаю, что к Садырину еще вернутся, слишком много он сделал для «Зенита», хотя жестоки не только тренеры, жестоки и игроки. Монстры вырастают из монстров. На каждом уровне свои проблемы, и их решают методами, которые уже говорят о том — смотрите, кто к нам идет. Я сам не смог преодолеть барьера между действием жесткости и жестокости ни в жизни, ни в игре, когда тренеры орали мне на поле с лавочки: «Пожестче, Санек, пожестче…» Не вышло. Не могу сказать человеку «нет», буду тянуть, чтобы поняли сами, что «нет», не терплю насилия. Только любовь, сверхчувство человека могло меня подвигнуть на некоторые не свойственные мне поступки, я становился преступником в любви, в морали, но это касалось только сферы чувств и страсти, и ничто бы не подвигло меня на крайние физические действия. Учат тебя твои же друзья своими поступками, ужасаясь которым, ты понимаешь, что так поступать нельзя. Я был очень дружен с отличным игроком «Таврии», а прежде ярославского «Шинника», Володей Юлыгиным, я очень любил его, тянулся к нему, да и он считал меня хорошим футболистом. Я старался соответствовать ему и никогда не эксплуатировать дружеские отношения применительно к футболу, особенно когда он стал тренером и довольно хорошим. И поехал за ним сначала в Тернополь, потом во Владимир, ибо считал, что у него есть чему поучиться, несмотря на его молодость: ему было едва за тридцать тогда. Однако что разорвало мои отношения с ним? Дело в том, что отпахав за «Трактор» без замены полный сезон и довольно успешно, я получил от руководства города, естественно, через начальство команды, квартиру. Для этого мне надо было поехать в родной город, выписаться и получить ордер во владимирском горисполкоме. Когда я вернулся, то у меня уже начала болеть спина, что и привело к тому, что я ушел так рано из футбола. Пока никто не знал об этом, но квартиру я заработал честно и не терял надежды, что вылечусь. Узнав о моем нездоровье, мой дружбан, мой тренер начал плести такую туфту на полном серьезе: «Слушай, тут я беру вратаря из Навои, сам понимаешь, что без вратаря никуда, а он требует квартиру, сейчас, сразу, так мы ему твою отдадим, а ты получишь потом…» «Володя, — честно сказал я ему, — у меня предчувствие, что это моя последняя возможность получить квартиру в жизни, врачи говорят, что дела неважны. Для вратаря всегда найдут, тем более, что он нужен, а вот для меня потом — это значит никогда…» Что тут понес мой тренер-друг, чуть ли не «да ты же советский человек», ты же порядочный парень и понимаешь, что вратарю сейчас важнее, так нужно команде, а ты о себе только… В общем, задавил меня, и я сдался. Квартиру получил вратарь, которого отчислили через два месяца за то, что пропускал и между рук, и между ног, в общем, фуфло был вратарь. Естественно, что потом, через год, уже никто и не думал давать мне квартиру, и я уехал домой и долго еще жил в доме у матери… Юлыгин даже и не понял того, что совершил в отношении меня подлянку и, встречая, улыбался: «Ты чего это, Санек, зазнался, не здороваешься, не звонишь», — а у меня с души воротит, как увижу его, как вспомню высокие слова, от которых тошнит, твою мать… И если бы я не знал всех футбольных передряг, то можно было бы вешать мне лапшу на уши… Но вот свистел Юла классно, насвистывал Баха, Шуберта, любую джазуху, талант у него был свистеть… Не насвистывать, а свистеть. Да простит он меня за давностью лет, все уже простилось в душе моей и позабылось, да и он вряд ли помнит эпизод этот — и наполеончики не замечают солдатиков.