Геннадий Прашкевич - Брэдбери Страница 57

Для Рея Брэдбери, считавшего себя созданием библиотек, это был мир, конечно, необычный, но вполне представляемый, почти реальный. Лишь бы от постоянных раздумий не разбежались рептилии его собственного воображения — лови их потом!

Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв,Чуть оголил фигуры труб и крыш.Под четкий стук разбуженных трамваевВстречает утро заспанный Париж.И утомленных подымает властноГрядущий день, всесилен и несыт.Какой-то свет тупой и безучастныйНад пробужденным городом разлит.И в этом полусвете-полумракеКидает день свой неизменный зов.Как странно всем, что пьяные гулякиЕще бредут из сонных кабаков.Под крик гудков бессмысленно и глухоПроходит новый день — еще один!И завтра будет нищая старухаЕго искать средь мусорных корзин.95

Увидев сиреневые купола Нотр-Дама, Брэдбери заплакал.

Это же кадры из старого фильма — «Горбун собора Парижской Богоматери»!

Потом Рей увидел веселых велосипедистов на Елисейских Полях и снова заплакал.

Всё в Париже вызывало у него восторг и радостные слезы. И Триумфальная арка, и здание биржи, и букинисты на набережных Сены. В слезах и в тихих осенних дождях бродил он с Мэгги по чудесным парижским бульварам.

В Париже они отметили пятилетие совместной жизни.

А впоследствии еще много раз бывали здесь. Полюбили французские вина, полюбили французскую еду и бульвары с крошечными бистро. Мэгги профессионально изучала французский язык и французскую литературу. Через много лет, в 2000 году, Брэдбери вспомнит их совместные прогулки в нежном эссе «Прекрасная плохая погода» («Beautiful Bad Weather»). Вообще-то, конечно, американцы давно обжили старый чудесный Париж, — и не только «потерянное поколение» во главе с Эрнестом Хемингуэем; здесь, в Париже, жил когда-то даже Джеймс Фенимор Купер. И неважно, что автор «Шпиона», «Лоцмана», «Осады Бостона» и знаменитой серии о Бампо — Кожаном Чулке всего лишь служил в американском консульстве; важно другое — он дышал воздухом Парижа…

Джон Хьюстон встретил Брэдбери в Париже, и здесь они начали обсуждать предстоящую работу. Седой, красивый, всегда уверенный в себе, Хьюстон прекрасно разбирался во всем — в еде, в книгах, в кино, в женщинах. Это пугало и привлекало Рея. Он жадно слушал своего знаменитого собеседника и пытался понять, — чего же, собственно, он хочет от будущего сценария?

— Джон, вы хотите создать какую-то особенную версию мелвилловского романа? Какой она должна быть? Социальной? Фрейдистской? Или вы хотите получить от меня что-то вроде юнговской версии?

— Мне нужна ваша версия, Рей.

На первых порах участие в предварительных обсуждениях принимали помощники Хьюстона — писатель Арт Бухвальд, актриса Сюзанна Флон и уже знакомый Рею сценарист Петер Вертел. Рею нравилось находиться в центре внимания, но скоро Джон Хьюстон стал подавлять его. Порой весьма бесцеремонно. Это сразу почувствовала Мэгги и перестала приходить на обсуждения.

Первое, что увидел Брэдбери, когда группа Хьюстона перебралась в Лондон, — афиши фильма «Чудовище с глубины 20 000 футов» («Beast from 20 000 Fathoms»), снятого по его рассказу. Рей находил «Чудовище» совершенно провальным фильмом. Что, если Хьюстон его увидит?

К счастью, режиссер был занят своими делами.

В Лондоне было холодно, в Ирландии оказалось еще холоднее.

Поезд шел по плоской продуваемой ветром долине, падал медленный снег. Дети никак не могли привыкнуть к теплым одеждам. Неторопливым паромом добрались до Дублина — это была уже настоящая Ирландия. На таможне у Рея попытались изъять книгу Германа Мелвилла: выяснилось, что она входит в список каких-то там запрещенных книг. Книгу отбили, но история развеселила Рея: это надо же, приехать в Дублин писать сценарий по книге, запрещенной в Ирландии!

Джон Хьюстон снял номер в роскошном отеле.

В комнате Рея и Мэгги находился большой камин, а у няни и детей стоял обогреватель, который надо было постоянно подкармливать монетками. К счастью, Регина оказалась идеальной няней, дети не болели. И вышколенные служащие отеля относились к американцам вполне дружелюбно.

Обедали в доме Хьюстона в пригороде Дублина — Килкоке.

300 акров лугов и лесов, тишина, к тому же опытная прислуга.

Обсуждения сценария проходили тут же — за круглым столом и часто переходили в споры. Впрочем, рабочие вопросы, как правило, решались, а вот грубость Хьюстона с каждым днем становилась заметнее. Сказывался тяжелый характер, сказывалось неумеренное количество выпитого ирландского виски. Когда однажды за столом заговорили об Испании, Рей заметил, что Рикки — молодая жена Джона Хьюстона, вдруг напряглась. Хьюстон любил Испанию, любил корриду, любил испанское вино, но любил еще и виски, и Эрнеста Хемингуэя. Да и понятно, с Хемингуэем можно было выпить целиком всю бутылку виски, а вот с Реем (с «маменькиным сынком») такое было невозможно…

— Представляете, Рей, — сказал Хьюстон, подливая в стакан виски. — Когда мы недавно были в Испании, какой-то бродяга напросился к нам в машину…

В общем, ничего странного, всякое бывает. Но Рикки почему-то нервничала.

Оказывается, она боялась, что из-за этого бродяги всех их там, в Испании, арестуют. Кажется, бродяга без паспорта собирался пересечь границу, а у нее — дочь. Рикки совсем не хотела попасть за решетку…

— Это трусость, — с недоброй улыбкой произнес Хьюстон. — Мне это не понравилось.

— И совсем это не трусость, Джон! Просто я не хотела нарушать местные законы.

— Нет, трусость, — повторил Хьюстон и посмотрел на Брэдбери: — Разве вы, Рей, не возненавидели бы свою жену, если бы поймали ее на трусости?

Рей был сбит с толку. Он не знал, как себя вести. Возможно, тогда он впервые вспомнил пророческие слова жены Вертела: «Этот Джон Хьюстон — сукин сын!» Кажется, Хьюстон стал оправдывать столь нелестное о себе мнение. Этот «сукин сын» в те дни много пил. Но он любил холодную и дождливую Ирландию, любил охоту на лис, иногда даже брал Рея с собой, чтобы обсуждать проблемы сценария на природе. К сожалению, в компании с Джоном Хьюстоном самая спокойная атмосфера в любой миг могла превратиться в грозовую…

Пришла осень, поползли туманы.

Началась пора долгих проливных дождей.

Брэдбери затосковал. Всё в Ирландии казалось ему чужим.

Иногда даже становилось страшно — как когда-то в Мексике с ее культом смерти. Панические настроения охватывали писателя; впоследствии он не раз признавался Сэму Уэллеру в том, как тяжело ему было в те дни. Он входил в жизнь грубых героев Германа Мелвилла, искал нужные слова для диалогов. Иногда запутывался в построениях сюжета, но не хотел лишний раз говорить об этом с Хьюстоном. Вдруг режиссер примет его сомнения за непрофессионализм и отстранит от работы, как не раз проделывал это с другими помощниками.