Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф Страница 57

С Горьким радостно обнялись и после дежурных извинений перед дамами и вообще компанией, в которой Горький что-то рассказывал, отошли к стене, где никто им не мог помешать.

– Чувствую, Алекса, замотался ты. То в Москву из Нижнего, то в Петербург, то еще куда-то, то снова в Москву. А если вспомнить, что ты почти месяц путешествовал по Кавказу, то можно себе представить, каков у тебя был проходящий год.

– И не говори, Федор, год действительно тяжелейший. Многое приходится делать самому. Как было хорошо, когда сослали меня в Арзамас. Сидишь себе за рабочим столом и пишешь, а твой покой охраняет жандарм, никого не пускает из любопытствующих, а если подозрительный, то не допустит. Вот хорошо-то когда было. А сейчас сняли ограничения в передвижении, вот и езжу куда глаза глядят. И мы никак с тобой не увидимся: я в Петербург, а ты только что уехал в Москву. А новостей – пропасть… Такие дела ожидаются, надо их всячески подталкивать. Вот в Петербурге в квартире адвоката Грузенберга устроили литературный вечер, читал там свою вещь «Человек»…

Шаляпин кивнул в знак согласия, дескать, помню такое твое сочинение, помню споры вокруг высказанных там мыслей.

– Ты лишь кое-что слышал, а теперь я закончил эту вещь, скоро будет напечатана. Но я не об этом… Литературный вечер был платный, весь сбор поступил в кассу нашей партии. А через несколько дней помчался в Нижний, хоронить Алексея Васильевича Яровицкого, умершего от брюшного тифа, на него я возлагал большие надежды и как на литератора, и как на стойкого члена Нижегородского комитета РСДРП. Вот, Федор, наша жизнь, молодой, талантливый, а его уже нет с нами. Опять в Петербург махнул. Между прочим, упросили позировать для скульптурного портрета. Есть такой скульптор Илья Гинцбург…

– Друг Стасова, он его обычно называет Элиас Гинцбург.

– Так вот, этот Элиас сварганил чудесную статуэтку, чем-то отдаленно напоминающую некоего Горького. А что дальше? Опять Москва, опять Нижний Новгород, организованная нами труппа общедоступного театра в Народном доме показала драму Мея «Царская невеста», а через три дня после этого меня чуть не убили.

Шаляпин вздрогнул, удивленно посмотрел на Алексея Максимовича.

– Да, да, самым натуральным образом, на Откосе, во время прогулки, часов в одиннадцать вечера, ко мне подошел неизвестный мне субъект и спрашивает: «Вы Горький?» И после того, как я признался, ткнул меня ножом в левую сторону груди, настолько сильно, что я упал на колени.

– Какой ужас! А ты-то что? Врезал бы ему…

– Все было так неожиданно. Пока я разглядывал дыру в своем великолепном пальто, ощупывал тужурку и бок, нет ли крови, он еще ударил меня в бок, и нож дошел до кожи, правда, совсем немножко, как булавкой. Только тогда я рассвирепел и полез на него с кулаками, а он еще раз взмахнул ножом, но я предупредил его удар, и он только смог разрезать перчатку и поцарапать мне лоб…

Горький умолк, вполне удовлетворенный произведенным впечатлением на сжимавшего могучие кулаки Шаляпина.

– Ну и что? Дальше-то что? Свел его в участок?

– Нет, Федор! Мы просто разошлись каждый в свою сторону, он, конечно, гораздо быстрее, чем я, удалился с места происшествия, а я пока привел себя в порядок, подсчитал понесенный урон в сражении…

– Ты все шутишь…

– А в участок, Федя, я не успел его отвести, он уж очень быстро улетучился. Да и не могу ставить себя под охрану тех законов, которые не уважаю, и полиции, с которой у меня совершенно определенные отношения, сам знаешь – какие.

– Да-а-а, Алекса, и не знаешь, где столкнешься с бедой. Вроде бы Откос – место мирное.

– Сейчас, Федор, повсюду царит напряжение, люди озабочены и взбудоражены. Только Екатерина Павловна занята все одним и тем же – покупает шкафы. Так что если есть у тебя что-либо на примете, сообщи ей, тут же купит. Мы совсем разошлись, так что знай об этом и не питайся слухами. Мы сошлись с Марией Федоровной, это близкий мне по духу человек, беспредельно преданный и отважный, уже ездила по моим поручениям в разные города, налаживала связи. Да и в Нижний Новгород она приезжала не зря: привозила листовки для честных социал-демократов. И через нее я не раз доставал паспорта для подпольщиков, она ж была до сих пор вне подозрений. А на Рождество она спрятала в своей квартире очень важного политического «преступника», как именуют нашего брата жандармы царские. Да он здесь, среди нас, только загримирован, да и тебя я не хочу вовлекать в эти революционные игры. Твоя душа не приспособлена для тайных деяний.

– Пожалуй, ты прав, я ничего не умею скрывать, Иола сразу разоблачает обман, если я решусь что-то скрыть от нее.

– Мария Федоровна только что рассказывала мне, как драматически развиваются события вокруг постановки «Вишневого сада», сам Чехов, почувствовав из переписки, что каждый из режиссеров, Станиславский и Немирович, тянет в свою сторону, навязывает автору несколько иной смысл пьесы, чем задумал автор, спешно приехал, чтобы присутствовать на репетициях. Представляешь, что здесь творится? Сначала все терзали Антона Павловича просьбами побыстрее закончить пьесу, даже Ольга Леонардовна все время его подстегивала, все время упрекала, что он уж слишком долго работает над пьесой, думала, что он написал ее весной еще, а потом положил «киснуть» на неопределенный срок. «Киснуть» – это ее словечко, дескать, как пьеса не надоест. Даже такие вот, Федор, самые умные и талантливые женщины ни черта не понимают в нашей профессии. Несколько месяцев твердили в театре: ах, если бы сейчас была пьеса Чехова в театре! И вот пьеса в театре, все в восторге, репетируют, а сколько разбитых сердец и сколько слез она принесла в театр… Станиславский не знает, кого играть, Лопахина – очень выгодная роль – или Гаева. Но играть Лопахина опасается, а вдруг опять провалится, как с Брутом. К тому же он никогда не играл простых русских людей, а если играл, то неудачно. Антон Павлович так и писал, что предоставляет право выбора роли Станиславскому. А уж с женскими ролями… – И Горький в отчаянии махнул рукой.

– Я слышал, что на одну роль Ани претендовали и Лилина, и Андреева, и Халютина, и Гельцер, и Косминская… Ну и ясно, что между ними пошли баталии. Ты-то лучше меня знаешь, Алекса… Но просто беда с распределением ролей в театрах. Ведь нужно точно угадать возможности артиста, сумеет ли он воплотить тот образ, задуманный автором, в живой человеческий характер, который предстал бы живым на сцене, в который бы поверили, а значит, ушли бы с теми идеями, мыслями, чувствами, переданными в пьесе.

– Грамотно излагаешь, мой дорогой Федор. Сразу видно, умеешь ты слушать умных людей. Но кажется, на нас уже обращают внимание, дескать, пришли к нам, художественникам, а разговариваем лишь только между собой. Уж поговори с ними, Федор, а то все оглядываются на тебя, особенно молодые красивые женщины.