Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 58

……

Довольно гнить и ноять

И славить взлетом гнусь —

Уж смыла, стерла деготь

Воспрянувшая Русь.

В том феврале Есенин не только в программных стихах, но и в дружеском кругу выражал свой восторг столь буйно, что оторопевший Клюев спросил: «Сережа, что с тобой?» Но так было в 1917-м. Через восемь лет, в «Анне Снегиной», ситуация повернется другой стороной. Конечно, Есенин и тогда, в отличие от Каннегисера, не верил в государственный ум Керенского. Но теперь, на расстоянии, его «напрягает» (как сказали бы нынче) не фигура калифа на час, а тот жизненный выбор, который сделал Леонид: не только не бросил винтовку, а уже в самом начале марта записался в народную милицию, и не один, а вместе с братом Сергеем, погибшим в первой же заварушке. Но даже эта драма его не образумила. В июне 1918-го, то есть тогда, когда Есенин, купив себе липу, сбежал в Константиново, Каннегисер поступил в артиллерийское училище. Не отсюда ли, казалось бы, не отвечающее «климатическому стилю» «Анны Снегиной» упоминание о шпаге, символе рыцарского служения и офицерской чести – «Но все же не взял я шпагу…»? Убеждена, что это не случайный стилистический сбой, а одно из тех слов, которые, по Есенину, «запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой весьма длинное и сложное определение мысли» («Ключи Марии»). Ведь во время заграничной поездки (1922–1923) Есенин, как мы уже знаем, общался с Романом Гулем, участником Ледового похода и автором документальной книги о нем. Вот что пишет о героях этой Белой легенды современный исследователь Юрий Каграманов: «Подобно каким-нибудь тамплиерам, эти “рыцари бедные”, вступая в Добровольческую армию, принимали присягу, в числе прочих обязательств содержащую отречение от всех личных уз, включая семейные. А в период Ледового похода кое-кто из его участников даже предлагал назвать его Крестовым» [47] . Название не прошло, но и в Париже, и в Берлине передавались из уст в уста слова известного в эмигрантских кругах публициста об исторической миссии Добровольческого движения: «Против Руси нечестивой, Руси разбойной поднимается Русь рыцарская. Русь рыцарская – это возрожденная, новая русская интеллигенция». Каграманов же обращает наше внимание на общеизвестный, но до сих пор не вписанный в Большой исторический Контекст эпизод из «Белой гвардии». Тот, где любимый герой Булгакова Алексей Турбин «видит сон, в котором хорошо знакомый ему белый полковник Най-Турс (тоже, между прочим, с «варяжской» фамилией полковник) предстает в неожиданном обличье: «Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен Крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком» [48] . Нужно ли доказывать, что райское облако в 1924-м ходило и за Каннегисером, и я не исключаю, что Пастернак не одного Маяковского имел в виду, когда писал в стихах на его смерть: «Твой выстрел был подобен Этне В предгорье трусов и трусих». Это, думаю, и есть тот пункт, в рассуждении которого Есенин полемизирует и с Каннегисером, и с Гумилевым – их рыцарской отваге противопоставляет свою, другую: «купил себе “липу”», то есть освобождение от призыва в армию. Кстати, о «липе». По-видимому, какой-то документ, позволявший «дезертиру» легально проживать в Петрограде весной и летом 1917-го, у Есенина имелся, вот только вряд ли он его купил. Таких больших денег у Сергея Александровича не было. Скорее всего, липу он добыл и, похоже, с помощью Клюева, у которого в те же самые месяцы возникли схожие проблемы. Вот что пишет его биограф Константин Азадовский: «1917 год Клюев встречает в Петрограде. Видимо, в самом начале года у него возникла необходимость в медицинском свидетельстве, ограждающем его от очередного воинского призыва. Клюев пытается – через А. М. Ремизова – связаться с известным врачом-невропатологом А. И. Карпинским. Сохранилась записка – отчаянный вопль Клюева к Ремизову: “Алексей Михайлович, Бога ради, высылайте немедля свидетельство Карпинского. Берут”».

Нужное для «отбояривания» от воинской повинности свидетельство Клюеву получить удалось, вот только врачебный диагноз был такой, что Вас. Вас. Розанов постеснялся лично переслать его «бедному» Николаю Алексеевичу. Пришлось Ремизову взять на себя пересылку щекотливой бумаги. Вспоминая впоследствии сие «предприятие», он удивлялся: «И до чего странно – Клюев “дурачил” ведь докторов. А все принимали за чистую монету». Наверняка что-то подобное проделал по подсказке «нежного апостола» и Есенин. В момент одурачивания докторов затея выглядела веселым приключением, но когда опасность миновала, он был недоволен собой и по обыкновению обвинил во всем Клюева. Во всяком случае, в мае 1917 года расстались они холодно и надолго: на целых шесть лет. А теперь представим, как выглядело бы (и не со стороны, а в восприятии самого Есенина) мероприятие по добыванию «липы» осенью 1918 года, после подобного Этне выстрела Каннегисера. Для этого допустим, что в том трагическом сентябре Сергей Александрович, вместо того чтобы снова, в который раз за год, слинять в Константиново, явил другую отвагу, удрал, например, из Москвы в Питер и явился с соболезнованиями не в усадьбу Кашиной, у которой описывали имущество, а в дом Каннегисеров, чтобы, как сказано в «Анне Снегиной», хотя бы «молча помочь». Что бы услышал он от обезумевшей от горя матери, в один год лишившейся сыновей? А что-нибудь вроде того, что говорит Анна Снегина:

Убили… Убили Борю (Леню? – А. М. )

Оставьте!

Уйдите прочь!

Вы – жалкий и низкий трусишка.

Он умер…

А вы вот здесь…

Разумеется, все вышеизложенное – гипотетическое допущение. Но если бы Есенин, подобно Клюеву, никогда не испытывал мук совести («змеи сердечной угрызений»), он не написал бы «Черного человека». Но все это будет потом. Летом 1917-го сильных внутренних терзаний похоже что не было, было лишь легкое раздражение да смутное недовольство собой. Психологический дискомфорт с лихвой окупался теми возможностями, какие открывала пока еще не перемахнувшая за предел Свобода («Еще закон не отвердел, Страна шумит, как непогода. Шагнула дерзко за предел Нас отравившая свобода»). Пусть и добытая не очень-то приличным для порядочного человека способом, но такая сладкая после долгой царскосельской неволи! Тем более сладкая, что отступать в «пространство чрева» «дезертир» не собирался. Пред ним расстилалось поле великого сражения, сражения за статус первого поэта мужицкой Руси. Уж тут-то он будет «воевать» «до конца», «до победы», а не просто бузить и «выпендриваться», как Маяковский и его «безмозглая» футуристическая компания. И обязательно победит, тем более что теперь-то не придется бегать по разным редакциям. В его распоряжении все до единого печатные органы мощной и тоже претендующей на политическое лидерство партии эсеров. Досадно, конечно, что Иванов-Разумник, отвечающий за литературную часть чуть ли не всех эсеровских изданий, все еще считает, что ему, молокососу, еще расти и расти, чтобы дорасти до Клюева. Но в итоге победит он, Есенин, а не Клюев. И не Блок. Ну что такое «Двенадцать»? «В белом венчике из роз Впереди Исус Христос»? А Клюев? «Уальд в лаптях»! Вот только дуриком да наскоком, на авось, без теоретической подготовки, с полупустыми руками – с «радужной» «Радуницей» и нежно-лирической «Голубенью», – бросаться очертя голову в явно неравный бой не годится. Для подготовки Есенин отвел себе год. И выполнил данное самому себе задание точно в назначенный срок: к февралю 1919-го уникальный проект был завершен. Он включал в себя поэтико-теоретический трактат «Ключи Марии» и не имеющую аналогов в русской литературной традиции книгу из одиннадцати главок-поэм на тему «Россия и Революция»: «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор». Замысел был таким грандиозным и таким энергоемким, что Есенин почти перестал писать лирику. Вся его сумасшедшая творческая энергия уходила на то, чтобы денно и нощно вертеть жернова книги из отдельных поэм.