Елена Первушина - Быть принцессой. Повседневная жизнь при русском дворе Страница 58

Хотя огромные похороны и при оных великолепные выносы указом покойной Государыни запрещены были, но, однако, господа Шуваловы выпросили у бывшего Императора, дабы граф Петр Иван[ович] со великолепной церемонией погребен был: сам Император обещался быть на выносе. В назначенный день ждали очень долго Императора, и он, не прежде как к полудню, в печальной день приехал; народ же ждал для смотрения церемонии с самого утра, день же был весьма холодной. От той нетерпеливости произошли разные в народе рассуждения: иные, вспомня табачный того Шувалова откуп, говорили, что долго его не везут по причине той, что табаком осыпают; другие говорили, что солью осыпают, приводя на память, что по его проекту накладка на соль последовала; иные говорили, что его кладут в моржовое сало, понеже моржовое сало на откуп имел и ловлю трески. Тут вспомнили, что ту зиму треску ни за какие деньги получить нельзя, и начали Шувалова бранить и ругать всячески. Наконец, тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Тогдашний генерал-полицеймейстер Корф ехал верхом пред огромной церемонией, и он сам мне рассказывал в тот же день, что не было ругательства и бранных слов, коих бы он сам не слышал против покойника, так что он, вышед из терпения, несколько из ругателей велел захватить и посадить в полиции, но народ, вступясь за них, отбил было, что, видя, он оных отпустить велел, чем предупредил драку и удержал, по его словам, тишину.

По прошествии трех недель по кончине Государыни я пошла к телу для панихиды. Идучи чрез переднюю, нашла тут князя Михаила Ивановича Дашкова плачущего и вне себя от радости, и, прибежав ко мне, говорил: «Государь достоин, дабы ему воздвигнуть статую золотую; он всему дворянству дал вольность», и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить. Я ему сказала: «Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?» В чем же эта вольность? И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку, но осталось исстари, что дворянство, с вотчин и поместья служа все, кроме одряхлелых и малолетних, в службе Империи записаны были; вместо людей дворянских Петр I начал рекрут собирать, а дворянство осталось в службе. Отчего вздумали, что в неволе. Воронцов и генерал-прокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить. Пришед с панихиды к себе, я увидела, [что] у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону. У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются.

За десять дней до погребения Государыни положили тело ее во гроб и понесли оной в траурной зал посреди всех регалий, и народ дважды на день допущен был, как и прежде, от дня кончины ее. В гробу Государыня лежала одета в серебреной глазетовой робе, с кружевными рукавами, имея на голове Императорскую золотую большую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставлен на возвышении под балдахином, глазета золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой Государственной.

В 25 день января 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащей, со всевозможным великолепием и подобающими почестями изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. Сам Император, за ним – я, за мною – Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все по рангам шли пеши за гробом от самого дворца до церкви.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий конец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, отчего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.

По погребении тела покойной Государыни начали во дворце убирать ее покой для Императора.

Императрица Александра Федоровна

Воспоминания 1817–1820

1817 год

По приезде моем в Россию я была встречена на границе свитою, состоявшею из престарелой княгини Волконской и двух фрейлин – графини Екатерины Шуваловой и Варвары Ушаковой, обер-мундшенка графа Захара Чернышева, гофмейстера графа Альбедиля, камергера князя Василия Долгорукова и камер-юнкера графа Соллогуба. Я не говорю о моих впечатлениях, о грусти, испытанной мною, когда я покинула пределы моего первого отечества, это входит в область моего частного дневника, а настоящее должно представить собою нечто вроде мемуаров. (Заметка: я выехала из Берлина 1 (13) июня, а прибыла в Павловск 19 июня.)

Мой жених, великий князь Николай Павлович, встретил меня у пограничного шлагбаума с обнаженной шпагой, во главе отряда солдат почетного эскорта. Мое путешествие совершалось медленно по невозможным дорогам и при невыносимой жаре. В Чудлейге (на Чудовской станции) 17 июня я много плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей Государыней, рассказы о которой меня напугали. 18 июня вечером в Каскове я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце. Император Александр и Михаил [Павлович] также выехали мне навстречу. Император приветствовал меня с тем изяществом и в тех сердечных и изысканных выражениях, которые ему одному были свойственны. Я нашла вдовствующую Государыню гораздо моложе, стройнее и лучше сохранившеюся, нежели привыкла видеть женщин лет под 60. (Ей было в то время 58 лет.) На следующий день я продолжала, с невыразимым чувством, путешествие и проехала через Гатчину и вдоль ограды Царскосельского парка; меня сопровождал отряд лейб-казаков, что, прибавляю в скобках, доставляло мне истинно детское удовольствие. Мы подъехали к Павловску, который на первых же порах произвел на меня самое благоприятное впечатление благодаря прекраснейшей погоде. Мой экипаж остановился у собственного садика Ее Величества вдовствующей Государыни, которая прижала меня к своему сердцу. Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнес, обращаясь ко мне: «А для меня вы не имеете и взгляда!» – и вот я бросилась в объятия к Императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным приветствием, без всяких преувеличений, без всяких показных излишних чувств. Весь Двор был, кажется, собран в садике, но я ничего не различала; помню только прекрасные розаны в полном цвету, особенно белые, которые тешили мой взор и как бы приветствовали меня. Мне представили некоторых, но я оказалась в состоянии обдумывать и отдать себе отчет в своих чувствах, только когда наконец очутилась одна в прелестном помещении, мне отведенном. Только что я уселась пред зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки: