Елена Рачева - 58-я. Неизъятое Страница 58

Постепенно мы разговорились, он стал мне книги давать. «У тебя «Сосуды и нервы»?» — «Нет, у меня «Мышцы и кости»!»

Перед лагерем Борис Михайлович женился. И однажды жена ему пишет: «Борис, это была ошибка молодости. Я встретила другого человека и полюбила. Не считай меня женой». Он мне показал и говорит: «Ну вот, я не женат. Если не возражаешь, я напишу своей маме, а ты — своей, что мы с тобой будем жениться».

К тому времени мама и сестра ко мне на свидание приезжали, Бориса видели. Сестре он понравился. «У нас на воле мужиков нет, все померли, — говорит, — а ты вон где нашла!»

В общем, я согласилась.

Нравился ли он мне? Вы знаете, такого, чтобы нравился… Нет. Я больше рассудком. Во-первых, моего уровня человек: стихи пишет, все современные танцы знает, в драмкружке мы вместе играли. Меня уважает, любит, ценит. И освободится раньше меня. Пора мне было определяться, чтобы выйти на свободу к кому-то.

Скоро Бориса перевели на Воркуту начальником санчасти. А меня, когда политических начали отделять, отправили на этап.

«За непочитание родителей»

Привезли в бухту Ванино, огромную пересылку на берегу пролива Лаперуза. Хорошо там было! Кормили, не проверяли. Дождик идет — встанешь и моешься, сколько хочешь. Все лето я там пробыла. А на ноябрьские праздники посадили меня на корабль «Феликс Дзержинский».

Два дня не могли мы выйти из этого Лаперуза. Такая была качка, так нас выворачивало и чистило! Когда вышли в открытое море, нам разрешили выйти на воздух. Я приползла кое-как на палубу, легла. Сил нет, есть не могу, небо треугольником кажется. Солдаты ходят, переступают. Кто-то спрашивает: а эта, что тут лежит, маленькая, за что села?

— За непочитание родителей, — один говорит. Я глаза открыла:

— За непочитание, ага.

— Ну, ты назад-то пойдешь? — спрашивают. А я не могу. Так они меня тихонечко отвели и положили на нары. Ребята ведь были с фронта, цену жизни знали…

Зиму мы провели в Магадане, меня сразу взяли в госпиталь. Кормили нас нормально. Я перед этим голод пережила, так что не жаловалась. А немкам плохо пришлось. Мёрли они. Потому что упрямые и сильно идейные. Что дают — не ели. Помню одну: «Их мёхте шницель». А я уже и забыла, как он выглядит, этот шницель.

Умерла. Неделю пролежала и умерла.

Умирали многие. Помню девочка — ребенок совсем — перешла из Западной Германии в Восточную, к бабушке. И ее — как шпионку. Умерла в нашей больнице от менингита. До того красивая девочка была! Я ей вскрытие делала, так у нее даже внутренние органы были красивые. Только меня она ненавидела. Особенно за то, что по-немецки говорю. В Магадане часто попадались немецкие офицеры, так они не хотели даже слышать немецкий язык от меня. Потому что я «комсомолка», враг. «Комсомолка»…

«Губы крась, чтоб настроение было хорошее»

Весной отправили нас на Бутугычаг, на «Сопку» — так лагерь назывался. Деревьев нет, птиц нет, голые скалы. И солнца нет, потому что солнце за горами. Идем — а дышать нечем: лагерь на высоте километра в три, кислорода нет. Выходишь из барака в столовую — а обратно идти уже не можешь. Полежишь на земле — потом идешь.

Домики наши были из камня с вкраплениями касситерита, вокруг — уран. Фонило там все. Но мы же не знали! Мы даже пили воду из снега, который за лето таял в штольнях.

Что делали? Дают большой ящик, вешаешь на шею. Внизу кладешь в него урановый песок и несешь наверх, там высыпаешь. А идешь по сплошным каменным глыбам, бились там люди постоянно. Мне уже было не страшно. Упаду, думаю, ну и ладно. Только как мама переживет? Маму было жалко…

Потом взяли фельдшером. Работала я там, куда вольных врачей посылать было нельзя. Например, рабочие устраивают взрыв, а выйти не успевают. Прихожу — а они лежат мертвые и землей засыпанные. Или когда конвоир двух женщин застрелил, меня вызывали. В колонне разговаривали, он скомандовал: «Молчать!

Ложись!» Выстрелил и попал в двух. Когда я пришла, они уже не дышали. А солдату дали двухмесячный отпуск.

На «Сопке» кормили неплохо, все-таки уран. Вольнонаемным даже красную икру продавали весь год. Правда, Нюрка много соли в нее сыпала, говорят. Не, я сама не пробовала, откуда…

На «Сопке» водкой не торговали, зато к праздникам я делала вино. Заказывала спирта 250 грамм, заказывала крушины — это травка слабительная. Завариваю крушину, доливаю спиртом, два дня стоит… После этого у нас праздник.

Первого мая к нам привезли артистов. Вот праздник был! И танцуют, и поют! А мы, как назло, чистили снег с перевала и глаза пожгли. Весна, в горах солнце, от снега и солнца слепнешь. Сижу в зале, кто-то танцует, а мне кажется, это не один человек, а два. Правый глаз у меня полностью не восстановился, а у девочек наших вообще бельма остались.

Потом стали делать очки. Окунали в марганец марлю и натягивали на дужки из проволоки. А ко мне подошёл один солдатик, протянул настоящие очки и говорит: «Мне новые выдали, а ты эти возьми, они еще сгодятся». Я ему такая благодарная была!

Мама посылала мне на Колыму одеколон, помаду. Писала: «Губы крась, чтоб у тебя настроение было хорошее». А продуктов не посылала, у самой не было.

В Магадане я встретила мужа сестры моей одноклассницы. Он так и охнул:

— Ты посмотри, на кого похожа! Губы накрашены… Ты ж была такая невинная девочка! И не стыдно?!

А сам сел, потому что немцам помогал.

Поселок ссыльных Бузан, Красноярский край. Середина 1950-х. Фотография мужа Елены Посник

Ссыльные Лидия и Борис Посник с сыном. 1955

Иногда я принимала роды. Рожали на Колыме много. Пока беременная и кормишь — на легкой работе: где-то готовишь, где-то шьешь. Так по полутора лет, а потом детский дом. Или вольные усыновляли. На Колыме редко рождались дети, там же уран, облучение. Заключенные дети шли нарасхват.

Многие офицеры приехали больные, заражали заключенных. И, чтобы их не выгнали из армии, женщин они приводили ко мне, лечить. У меня за это комбинашка шелковая появилась, чешские бусы, часы…

Еще подрабатывала — аборты делала. Они чаще, чем роды, намного чаще. Аборты у меня были — первый сорт! Хорошо делала. Только у одной литовки потом температура поднялась. Но она мне ничего не платила, я ее пожалела: ее конвоир где-то поймал. По-всякому ведь было: и сами беременели, и охрана насиловала.

«Не думайте, что будете поощрять разврат»