Исидор Шток - Премьера Страница 59

Поезд остановился.

Паровоз начал издавать продолжительные гудки воздушной тревоги. К первому и к последнему вагонам поезда были прицеплены открытые платформы с зенитными пушками и пулеметами. У орудий стояли девочки-зенитчицы, добровольцы, которыми командовал ефрейтор-комендор. Зенитчицы были очень молоды, лет по семнадцать. На стриженых их волосах лихо заломлены набок пилотки. Гимнастерки расстегнуты, было очень жарко. Зенитчицы вели прицельный и заградительный огонь. Немецкие самолеты не обращали на него внимания.

Несколько бомб попало в поезд. Прямое попадание в почтовый вагон, из которого стали лететь горящие бумаги: ценные облигации и деньги. Еще одна фугаска попала в вагон, там везли заключенных. Они ехали в заполярный лагерь.

Мы – пассажиры поезда – побежали в лесок, в полукилометре от насыпи. Самолеты бросали бомбы и в лесок. Там мы лежали под кустами и смотрели в небо и видели, как черные бочки отделяются от самолетов и летят прямо на нас. А земля вздрагивала от каждого разрыва.

Когда начался налет, я схватил за руку Ярослава и хотел увлечь его за собой в лесок. Но он резко вырвал руку и закричал, что остается, что никуда не побежит, что это глупость, бомба найдет и в лесу и в вагоне, если суждено.

Он был на десяток килограммов тяжелее меня, не мог же я тащить его на себе, да он и не хотел.

Девушки сбили один самолет, и он, совсем как в кино, полетел вниз, по диагонали оставляя черную линию дыма. Потом взрыв. Потом тишина и стоны раненых. Гитлеровцы отбомбились и улетели.

Л мы стали собирать раненых и считать убитых. Их оказалось тридцать пять. Освободили один вагон от пассажиров. В одной части лежали трупы, в другой раненые. В поезде ехало несколько врачей и медсестер. На брезентовых носилках мы носили в поезд раненых. Среди них были две зенитчицы.

В тамбуре соседнего с моим вагона, там, где ехал ансамбль песни и пляски, лежал Ярослав. Осколком фугасного снаряда ему оторвало одну ногу и ранило другую. Кровь из тамбура стекала на желтый балласт пути. Врач жгутом перевязал ноги Ярослава, но уже начиналось заражение крови. До станции Кандалакша было часов пять. Не доехав до Кандалакши, Ярослав умер.

Мне очень трудно писать эти строки, но я взялся и обязан написать Вам все, как было.

Когда Ярослава положили на койку, я склонился над ним, он узнал меня и еле слышно прошептал:

– Дай коньяка.

– Нет, коньяк кончился, мы допили его за гусарским преферансом и за стихами.

В Кандалакше санитарная команда, уже предупрежденная о налете, унесла убитых и раненых.

Поезд наш без стекол, с кое-где вырванными боками, пошел дальше, на Мурманск. Ярослава мы не отдали, мы его везли с собой в Мурманск, а оттуда на катере в Полярное.

На третий день на матросском кладбище мы его хоронили.

Тогда в Полярном это было очень маленькое кладбище. Северный флот с первых дней войны воевал на чужой территории. Это была война без раненых. Летчики, подводники, катерники или возвращались с боевых операций в чужих водах все, или оставались там навсегда.

Когда мы говорили речи над могилой и клялись во имя Ярослава, во имя всего нашего народа довести войну до победы, над кладбищем показались самолеты – «Яки» и «Иши». Низко, на бреющем, они пролетели над нами, сделали круг и улетели. Это летчики, друзья Ярослава, провожали товарища. Провожали поэта.

Трижды прогремел оружейный салют. На насыпь могилы была положена пилотка и черная матросская шинель. Все было кончено.

В те дни в Кольский залив пришли английские и американские корабли, остатки разгромленного в Баренцевом море конвоя союзников. С кораблей сошли матросы. По всему следованию траурного кортежа стояли иностранные моряки, по два, по три, по стойке «смирно». Мы вернулись обратно в Дом флота.

Более тридцати лет прошло с того дня.

Более тридцати лет я вспоминаю этот день, и Ярослава, и небо Полярного, и наш трагический поезд.

Редко, но все же можно иногда услышать по радио какую-нибудь песню Ярослава.

Дорогая товарищ Лобова!

Вы пишете мне, что могила его утеряна, а сборник стихов никак не удается собрать. Но вы соберете, вы найдете его стихи, рассеянные в газетах и журналах. Только вряд ли удастся найти стихи, посвященные женщине, которую так любил Ярослав и с именем которой умер. А я не записал их.

А вы, полковник, вы не правы. Мы с вами живем в стране тружеников, воинов, ученых. Славу своей страны создают не только труженики, воины и ученые. Славу создают и влюбленные. Люди, умеющие любить, без остатка, без компромисса, без измены. Целиком. Любовь для которых существо их жизни. Как храбрость, как нежность, как взгляд. Пусть будет благословенна такая любовь, и та, которой стихи посвящены и ради которой написаны стихи. Да будет благословенна земля, па которой живут люди, умеющие так любить.

Вот и все, Мая Владимировна. Не знаю, понадобится ли Вам мое письмо и сможете ли Вы его опубликовать в печати или пустить в эфир. Как сказал бы мой полковник в отставке: «Ну и чему учат людей ваши слова?»

Не знаю, чему они учат. Наверно, учат помнить то, что с нами было, то, чему мы были свидетелями, больше ничему.

Желаю Вам здоровья.

Ваш Исидор Шток.

Удивительный спектакль

Шестидесятилетие свое я отпраздновал на операционном столе.

До этого меня долго готовили к операции, днем я гулял по Серпуховке, и по Павловской улице, и по переулкам Замоскворечья, долго сидел на лавочке под сиреневыми кустами на Мемориальном сквере возле завода имени Владимира Ильича, недалеко от камня, поставленного на том месте, где пролилась кровь Ильича от предательского выстрела террористки…

Иногда вечерами я тоже, улизнув из палаты и одевшись в партикулярное платье, рассматривал окна домов на площади, стараясь угадать, что происходит там, в квартирах людей. Два прожектора освещали памятник. Он как бы парил в воздухе. Невдалеке катились троллейбусы, автобусы, автомобили… Я даже начал сочинять песню – слова и музыку к ним.

Есть в Москве земля Замоскворецкая,Улицы Люсиновка, Щипок,Серпуховская, Старая Кузнецкая,Павловский зеленый тупичок…

И дальше:

Есть в Москве земля Замоскворецкая,Мне на ней знакомы люди все,Там шумит дорога Павелецкая,Там бежит Варшавское шоссе.

Сочинил всю песню до конца. Будто пишет письмо в стихах с Дальнего Востока молодой солдат своей матери, живущей здесь, на Серпуховке, вон за тем окном.

С этой женщиной я познакомился позавчера в больнице, играл в подкидного в холле, который во время обеда превращался в столовую, а потом опять в игорный клуб. Играли на деньги, только на очень маленькие, больше тридцати копеек никто не проигрывал.