Алексей Смирнов - Козьма Прутков Страница 59

«Именно: в день его именин, за многолюдным обедом, на котором присутствовал, в числе прочих чиновных лиц, и приезжий из Москвы, известный своею опасною политическою благонадежностью, действительный статский советник Кашенцов, — с почтенным хозяином вступил в публичный спор о вкусе цикорного салата внучатый племянник его К. И. Шерстобитов. Козьма Прутков сначала возражал спорщику шутя и даже вдруг произнес, экспромтом, следующее стихотворение:

Я цикорий не люблю —Оттого что в нем, в цикорье,Попадается песок…Я люблю песок на взморье,Где качается челнок;Где с бегущею волноюСпорит встречная волна,И полуночной пороюТак отрадна тишина!

Этот неожиданный экспромт привел всех в неописуемый восторг и вызвал общие рукоплескания. Но Шерстобитов, задетый в своем самолюбии, возобновил спор с еще большею горячностью, ссылаясь на пример Западной Европы, где, по его словам, цикорный салат уважается всеми образованными людьми. Тогда Козьма Прутков, потеряв терпение, назвал его публично щенком и высказал ему те горькие истины, которые изложены в печатаемой здесь басне, написанной им тотчас после обеда, в присутствии гостей. Он посвятил эту басню упомянутому действительному статскому советнику Кашенцову в свидетельство патриотического предпочтения даже худшего родного лучшему чужестранному».

Две басни Пруткова связаны с землевладельцами: «Помещик и садовник» и «Помещик и трава». Обе они построены на каламбурах.

В первой из них садовник путает значения слова прозябать — расти и прозябать — мерзнуть. В итоге растение, за которым ему помещик велел следить в оранжерее, не вырастает, а вымерзает.

Во второй басне на каламбур попадается сам барин, сам благодетель. Тимофееву траву («тимофеевку») он связывает не с общим бытовым наименованием растения, а с определенным крестьянином — Тимофеем, полагая, что трава — персонально его, Тимофеева, и ее надлежит немедленно вернуть хозяину. Здесь остроумна (хоть и физиологична) «мораль», несущая параллельный образ (если знать, что «Антонов огонь» — заражение крови):

Оказия сия, по мне, уже не нова,Антонов есть огонь, но нет того закону,Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.

Еще один каламбур вызвал к жизни басню «Чиновник и курица»: нестись в смысле бежать и нестись в смысле давать яйца. Чиновник спешит на службу (несется), а курица несется, сидя в лукошке. Дело, однако, не в этой простодушной шутке, а в том, с какой реалистической яркостью, любовью к деталям прописана сама басня:

Чиновник толстенький, не очень молодой,               По улице с бумагами под мышкой,Потея и пыхтя и мучимый одышкой,                      Бежал рысцой.На встречных он глядел заботливо и странно,               Хотя не видел никого.И колыхалася на шее у него,               Как маятник, с короной Анна…[173]

И еще две симпатичные мелочи пополнили басенную коллекцию Козьмы Петровича: «Пятки некстати» («У кого болит затылок, / Тот уж пяток не чеши!..») и «Пастух, молоко и читатель» — безвозвратный шуточный бумеранг, брошенный в пространство-время:

Однажды нес пастух куда-то молоко,               Но так ужасно далеко.               Что уж назад не возвращался.Читатель! Он тебе не попадался?

За полтора века, что минули со времени создания басен Пруткова, они ничуть не утратили своей простодушной прелести. Можно только восхищаться той душевной грацией, юмором и точностью, с которыми написаны эти очаровательные миниатюры.

И здесь уместно спросить себя: достиг ли Козьма Прутков как баснописец высоты Крылова? Продолжил ли он классическую традицию?

Вспомним наудачу любой крыловский шедевр. Допустим, «Ворону и Лисицу». И сравним с одной из басен Пруткова, хотя бы с теми же «Кондуктором и тарантулом».

               Уж сколько раз твердили миру,Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,И в сердце льстец всегда отыщет уголок.…………………………………Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;               На ель Ворона взгромоздясь,Позавтракать было совсем уж собралась,               Да позадумалась, а сыр во рту держала.               На ту беду Лиса близехонько бежала;               Вдруг сырный дух Лису остановил:Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.Плутовка к дереву на цыпочках подходит;Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит        И говорит так сладко, чуть дыша:               «Голубушка, как хороша!               Ну что за шейка, что за глазки!               Рассказывать, так, право, сказки!      Какие перушки! какой носок!И, верно, ангельский быть должен голосок!Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица.При красоте такой и петь ты мастерица, —               Ведь ты б у нас была царь-птица!»Вещуньина с похвал вскружилась голова,               От радости в зобу дыханье сперло, —И на приветливы Лисицыны словаВорона каркнула во все воронье горло:Сыр выпал — с ним была плутовка такова[174].

Крылов начинает свою басню с конца — с традиционной морали, а первая сюжетная строка:

Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;

Отличное начало с легкой, разведенной по сторонам строки аллитерацией:

Вороне… сыру;

Этот «вороний сыр» — будущее «яблоко раздора» — автор вводит сразу же, без всякой экспозиции.

Но чем хуже «эпический» прутковский зачин?

В горах Гишпании тяжелый экипаж

На горы и так тяжко взбираться, а тут еще экипаж тяжел: двойная тяжесть. А теперь прислушайтесь к звукописи первой строки:

…Гиш… тяж… паж

Крылов сыплет перлы народной лексики и льстивого умиления:

близехонько, голубушка, перушки, светик…

А Прутков, соответствуя своей теме, блещет иностранными словечками: