Илья Бояшов - Жизнь идиота Страница 6

После «общений» кто-то оставался спать под столом, кто-то ночевал в незнакомых парадных. Счастливчиков увозили с собой бдительные жены и любовницы.

С такой жизнью я долго не мог расстаться. Славные времена! Кутузов, заранее пропустив рюмашку-другую, широким жестом приглашал новоявленных литераторов в комнату. Все хотели сочинять. Все хотели печататься. С одной стороны от нашего неподкупного руководителя восседал диссидентствующий дворник, с другой – замдиректора крутого завода, коммунист со стажем и все такое прочее. Толклись рабочие, студенты, профессора. Трезвенники и отъявленные алкаши. Были свои сумасшедшие. Один графоман-любитель писал «на вес». Та к и объявлял, когда появлялся: «Поздравьте. Есть на гора еще один килограмм…»

Как-то моего дружка Вальку Цирюльникова, курсанта училища им. Комаровского (будущего военного строителя), после очередной литературной вечеринки загреб патруль. За откровенно веселый вид ему светили губа и прочие неприятности. Но недаром Цирюльников просиживал штаны на наших сходках: Кутузов тотчас засучил рукава. Достаточно было звонка важной военной шишке – заместителю коменданта города (тоже, как оказалось, любителю стихов и прозы), – и Вальку выпустили без всяких последствий.

А ведь еще были у нас и собственные таможенники, и врачи-реаниматоры, и комсомольские активисты, и партийцы – настоящий тайный орден, пронизывающий всю социальную лестницу вплоть до ЦК.

Свидетельствую: существовало удивительное и чрезвычайно разношерстное братство.

И все на почве любви к самому эфемерному из занятий – литературе.

Как говорится, гусар гусару…

Повторюсь: изящная словесность не обходилась без собственных оригиналов. Здесь писатели-любители и писатели-профессионалы рокерам и всяческим хиппи могли вперед сто очков дать.

По двум ресторанным залам Дома писателя часто бродил мрачный Владимир Рекшан, который тогда еще пил – и здорово, надо заметить.

Долгое время патриарх питерского рок-н-ролла тоже разрывался между музыкой и прозой.

Группа «Санкт-Петербург» уже отгремела свое – правда, их все еще куда-то приглашали, где-то они время от времени выступали. Но Рекшан взял другой курс – на рассказы и повести. Его не печатали. Он переживал – и писал. Его вежливо отшивали. Он не сдавался, так как был еще и спортсменом – привык брать высоту.

Спортсмен-музыкант-прозаик мне вот чем запомнился. В один жаркий летний денек в писательском ресторане плавились даже столы. Нева дрожала за окнами. Сплошное марево – асфальт прилипал к подошвам.

Рекшан принес с собой термос. Да еще и наливал – то одному знакомому посетителю, то другому.

– Как он может пить в такую жару горячий чай? – не выдержал я.

Те, кому он не налил, злобно разъяснили:

– Дурак! Там о-о-очень холодная водка!

Николай Шадрунов, знаменитость города Ломоносова, или Ораниенбаума (или в просторечии – Рамбова), косолапый, простодушно-хитроватый, поймал автора этих строк на следующем вопросе:

– Перечисли-ка, братец, членов Политбюро при Хрущеве.

Перечислить я, само собой, не смог, потому что, несмотря на годы, проведенные на историческом факультете, меньше всего интересовался всякими членами.

– Какой же ты после этого историк? – то ли возмутился, то ли обрадовался Шадрунов, сам имеющий чуть ли не пять классов образования. И тут же перечислил полный состав Политбюро.

Он был еще одним «человеком из народа»: работал в кочегарке, писал рассказы о ломоносовских бомжах и пьяницах, пил, спорил, поддевал собеседников – хитренько так, с прищуром. Расхаживал, загребая листву и пыль своими медвежьими ногами, по родному Рамбову, разгуливал по Питеру, все видел, все слышал и частенько заглядывал в писательский ресторан. Там Шадрунов присаживался к какой-нибудь компании и незаметненько влезал в спор. Как всякий самоучка, он любил щеголять знаниями и делать кому-нибудь «асаже». А знания у него были – память Шадрунов имел хорошую.

Он дружил с писателем Коняевым.

С артистом Иваном Ивановичем Краско.

И со многими другими интересными людьми.

Он был настоящим самородком.

До сих пор ходит байка о случае с Маргаритой Тереховой. Однажды в Рамбове снимался фильм. Видно, с жилищными условиями у советских киношников не все оказалось в порядке. Когда Шадрунов пригласил актрису пожить у себя, та согласилась (если, конечно, верить анекдоту).

Вскоре наш добрый самаритянин собрался в Питер по делам. Годы были своеобразные. Уже существовали проблемы с продажей алкоголя.

– Маргарита, – сурово сказал народный рамбовский писатель, – у меня в шкафу два флакона тройного одеколона. В тумбочке еще один. Береги их как зеницу ока. Если придут приятели – Петрик с Коньком-Горбунком (клички известных местных персонажей), – ты с ними не миндальничай. Смело посылай. Они только ругань и понимают.

Писатель уехал, Терехова осталась сторожить одеколон.

В то же самое время в Питере к одному прижизненному классику (не будем упоминать его имени) заглянул известный московский редактор. Выпили, закусили.

– А знаешь что! – воскликнул классик в порыве гостеприимства. – Я тебя, брат, сейчас с таким человеком познакомлю! Выдающийся человек. Свой. Из народа. Гостеприимен. Талантлив. Потом благодарить меня будешь. Поехали!

Рамбов в то время был настоящей Тмутараканью. Незваные гости долго тряслись в электричке, а затем плутали по каким-то улицам. Наконец вышли на окраину города к развалившемуся деревянному домишке, в котором и проживал народный талант.

– Он, брат, нам знаешь как обрадуется, – твердил всю дорогу классик, расписывая добродетели «самородка», – знаешь как примет!

Наконец отыскали квартиру.

Позвонили.

– Так! – распахнув дверь, гаркнула известная на всю страну актриса. – Ты – Петрик! – показала на классика. – А ты – Конек-Горбунок! – показала на московского редактора. – Одеколона вам не будет. Пошли отсюда на (бранное слово)!

Весь обратный путь два деятеля культуры молчали…

Прозаик Михаил Демиденко являлся почетным ресторанным гостем. Когда он крепко закладывал за воротник (что не так уж и редко случалось), начинались скандалы, разборки и прочие развлечения.

Автор знаменитого в свое время «Дневника пройдохи Ке», востоковед, китаист, еще успел повоевать и на корейской войне – был шпионом, дипломатом, спецназовцем; впрочем, кем только дядя Миша не был.

Вернувшись из очередной командировки (в Кампучии он помогал свергать режим Пол Пота), дядя Миша привез целый чемодан тамошних кампучийских долларов.

В долларах был весь ресторан. Дядя Миша их дарил, раскидывал. Оставлял на столах. Ясное дело, эти доллары были никому не нужны – вот писатель-спецназовец и веселился.

Когда он в изрядном подпитии покидал писательский дом, то видел, как деньги уборщицы просто выметали.

Наутро, вернувшись, он застал одного из своих приятелей, у которого никогда не водилось «тугриков», за ресторанным столом. Тот заказывал себе поистине царский обед, как говорится, «двести грамм… и закусить».

«Приболевшего» после вчерашнего дядю Мишу алкаш-приятель встретил словно отца родного, чему подозрительный, как все шпионы, Демиденко несколько удивился.

Но долго ему не пришлось дознаваться, откуда богатство. Угостив изможденного мэтра «холодной, двойной очистки, московской», приятель добродушно поведал, что собрал раскиданные благодетелем кампучийские билеты и отнес их какому-то предприимчивому нумизмату, тот отвалил за них приличную сумму.

– Да и не только я относил! – воскликнул друг. – Тут многие этим занялись. Коллекционеры твои раритеты с руками отрывают.

Взревев, дядя Миша бросился к мусорным бачкам, но было поздно.

Как всякий образованный человек, дядя Миша умудрялся повсюду вставлять бранное словцо.

Довлатов в свое время дал ему такую исчерпывающую характеристику: «Я спросил писателя Демиденко, какой фирмы его пишущая машинка. “Рейн (бранное слово), металл, на (бранное слово)”, – ответил тот».

Однажды Демиденко разогнал даже видавших виды сотоварищей одним-единственным вопросом:

– Что такое дао?

Тем, кто не знал – а таковых было большинство, – дядя Миша старался дать в ухо.

Неудивительно, что ресторан начал пустеть на глазах. Запахло очередным скандалом.

Не помню, как я ему подвернулся, но на вопрос успел пробормотать, что знаю.

Удивительно, дальнейшей экзаменовки не последовало. Дядя Миша настолько удовлетворился ответом, что мгновенно успокоился, ласково меня обнял (думаю, так в припадке нежности может обнять йети) и таким вот образом ходил со мной в обнимку, показывая официанткам, бармену и даже поварам и приговаривая при этом: