Константин Пархоменко - Жизнь, написанная от руки. Дневник петербургского священника Страница 6

Во время похорон телу придавали позу эмбриона, лежащего в чреве матери. Пройдя через опыт смерти, человек когда-нибудь воскреснет, родится к новой жизни, как рождается младенец.

Иногда с этим сочеталась и поза «спящего». Смерть – это не конец, это лишь временный сон, за которым последует пробуждение.

Рядом – еще одна могила, но без костей. Это гора мамонтовых лопаток. Зачем? Просто в древности на мамонта никогда не охотились для еды. Это трудно, гораздо проще поймать другое животное, помельче, – оленя, зайца, кого-то другого, животных было изобилие.

Кроме того, если мамонта и убьешь, как эту гору мяса дотащить до пещеры? А если притащишь, запах протухающего мяса (ведь за день-два не съешь) привлечет диких зверей.

Исследование кострищ древних людей подтвердило предположение ученых. Мы знаем, что кости съеденных животных бросали в костер. Так вот в кострах были обнаружены тысячи костей самых разных животных (есть даже интересные описания процентного соотношения костей различных животных, найденных в кострах, по этому можно установить, что больше всего любил есть древний человек), но ни разу кости мамонта.

Но все же на мамонта охотились. Зачем? В религиозных целях. Мамонт, самое мощное животное, казался кроманьонцу носителем божественной силы. Его кости служили для ритуалов, их носили на себе как амулеты. Наконец, самое главное! Лопатки мамонта, огромные две лопасти, похожие на лопасти винта большого корабля, использовались при погребении самых знатных людей – вождей, воинов и проч. Погребенного прикрывали этими лопатками, как щитами. Умершего хранила сила великого мамонта.

И вот как раз подобная удивительная могила – похожие на лопасти корабельного винта лопатки мамонта, прикрывающие прах древнего кроманьонца.

В музее, в отделе начала XX века, много добрых деталей. Например, дореволюционное домино (дети этим летом как раз научились играть в домино), расписные пасхальные яйца, глиняный чан (в полтора роста человека) для варки пива и проч.

Но самое интересное – интерьер кооперативной лавки 20-х годов XX века. Примусы, самовары, штабелями хозяйственное мыло, на отдельной полке нитки и иголки. Буханки хлеба, окорок, яйца в корзинке, огромный рак, много-много всего, матово мерцают зеленые бутылки, запотевшие крынки со сливками. Все это – за стеклом, там мерцает тусклая лампочка, все настоящее, старинное. В эту лавку есть и дверь, но она закрыта на замок. Такой маленький мир создан.

Дети (четверо), прильнув к стеклу, благоговейно все это рассматривают и мечтают: вот бы попасть туда и там поиграть в магазин.

Уля: Папа, а нас могут туда пустить?

Я: Нет, кто мы такие, чтоб нас туда пускали?..

Уля: А кого могут?

Я: Думаю, что, если Путин приедет и захочет войти, его впустят.

Уля с гордостью поворачивается к девочкам (детям о. В.) и говорит:

– Путин – это так зовут нашего президента.

Юля, младшая дочка о. В., спрашивает:

– А если наш президент приедет, его пустят?

Я: Пустят.

Уля думает, потом говорит:

– А если сказать, что мы дети Путина, нас пустят?

Юля перебивает:

– Отец Константин, тогда скажите, что мы дети Кучмы.

Вечером Лиза спрашивает Улю:

– Что тебе больше всего понравилось в музее? Назови только две вещи.

Уля (7 лет):

– Череп и древнее домино. (Под черепом Уля разумела скелет из погребений.)

28 августа 2004

Днепропетровск. 12 часов ночи

Сегодня мы хотели уехать в Петербург, но не получилось. С билетами было невероятно сложно, все едут с Украины домой, к началу учебного года, все раскуплено уже месяц назад. Через людей, у которых мы живем, вышли на начальника железнодорожного вокзала.

Сложили и вынесли вещи, простились, но вдруг, за час до отправления, все изменилось. Наши билеты (личная бронь начальника вокзала) затребовал губернатор для своих родственников.

Так мы остались в Днепропетровске еще на несколько дней. Только что уложил всех спать. Все сначала загрустили, а потом подумали: собственно, вся наша жизнь – это узор на божественном ковре жизни. Есть хорошая поговорка: если хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. Мы тоже планировали завтра быть в Петербурге. Сейчас, в эти минуты, когда я пишу эти слова, мы были бы где-нибудь в районе Харькова. Засыпали бы, наевшись картошки с малосольными огурцами, купленными у старушек на станции. Но мы еще здесь, в Днепропетровске. Опять нам сияют огни высотных домов, под нами лежит весь город. Капает вода из крана. Тикают часы. Передо мной лежит Уля. Вчера она заболела. Сейчас она во сне пыталась нащупать что-то, я дал ей свою руку. Она эту руку поцеловала и нежно прижала к себе. Лежит и сопит.

Слава Тебе, Господи, за наших близких!..

Осень 2004

Мне в храме вручили пакет: «Для вас передала одна прихожанка». В пакете – фотопортрет одного ленинградского протоиерея (Бориса Николаевского), умершего в 1954 году. И книга под названием «Духовные беседы»: его проповеди, беседы, воспоминания об о. Борисе духовных чад.

Почему мне дали это? Какое отношение я имею к протоиерею, почившему полвека назад?

Может быть, Господь прояснит со временем. Во всяком случае, я стал молиться о нем.

Вот один случай из этой книги.

Отец Борис дружил с Е. Поселянином[9], известным духовным писателем. В 1930 году Е. Поселянин был арестован, и о его судьбе никто не знал. Однажды, в 31-м году, отец Борис совершал во время Всенощного бдения каждение в храме. Видит на клиросе своего друга. Обрадовался, думал, что того отпустили. Но когда о. Борис подошел ближе, Е. Поселянин раскрыл свой пиджак и показал на груди пулевые отверстия. Отец Борис мысленно спросил: «Когда?» Поселянин указал на икону Трех Святителей. Действительно, впоследствии узнали, что Е. Поселянин был расстрелян 12 февраля, в день Трех Святителей…

Отец Борис очень усердно молился за усопших. Их имена он записывал в помянники и во время богослужения, в алтаре, полностью их прочитывал. По воспоминаниям схимонахини Евстафии, когда она навестила больного о. Бориса незадолго до его кончины, он сказал ей: «Катенька, вот я сижу, а покойнички идут, идут… кланяются и благодарят меня за молитвы…».

Св. Иоанн Златоуст рассказывает о беседе со своим учителем, знаменитым ритором Либанием: «Желая узнать, по обыкновению, от окружавших его, кто я таков, и услышав от кого-то, что я сын вдовы, он спросил меня о возрасте моей матери и о времени ея вдовства. И когда я сказал, что ей сорок лет от роду и что двадцать лет уже прошло, как она лишилась моего отца, он изумился, громко воскликнул и, обратившись к присутствовавшим, сказал: «Ах! Какие у христиан есть женщины!»[10] Так сказали про мать св. Иоанна Златоуста, а про нас подобное можно сказать?

Январь 2005

На время моего священства выпала честь окормлять последнее поколение людей, заставших Великую Отечественную войну и блокаду.

Многие приходят на исповедь и приносят грехи, мучившие их шесть десятилетий. И вот только сейчас получают от Бога прощение и утешение своей душе.

Во время блокады моим нынешним прихожанкам было по 10–20 лет.

И вот уже в XXI веке, перед Крестом и Евангелием, оживают реалии более чем полувековой давности.

Старушка. Когда началась война, ей было 12 лет. Папа с фронта чудом передал продуктовую посылку. Соседка по коммунальной квартире выкрала половину посылки, вторую половину они сохранили и экономно ели. И вот однажды в дверь стучит соседка по подъезду. Она умирает от голода (через день действительно умерла) и умоляет дать ей перед смертью полизать пустую консервную банку. Хоть запах еды. Девочке жалко и соседку, и банку. Она плачет и не открывает. Соседка поскреблась, поплакала и ушла к себе умирать.

И вот уже 60 лет эта женщина оплакивает свою детскую жестокость и жадность…

Спрашиваю сотрудника нашего храма:

– Как вы пережили блокаду? (Он был маленьким мальчиком.)

– Да как… Мама говорила: мы тебя чудом не съели.

Прихожанка:

– Во время бомбежек мы в этом соборе (Троицком Измайловском) прятались.

– Так собор же мог рухнуть, и вы бы погибли…

– А вот у всех вера была, что Бог не допустит, чтобы в собор попала бомба. И многие люди здесь сидели.

Спрашиваю:

– Как выжили в голод?

– Мама работала учительницей, это и спасло. С нами в школе жили дети, у которых умерли родители. Мы жили в школе, спали все вместе, двадцать человек детей, обнявшись, и так не умерли от холода. А питались так: мама от каждого кусочка хлеба отщипывала, все это мы клали в кастрюлю и варили. У нас было и первое – похлебка из вареного хлеба, и второе – кусочек хлеба.

Таксист везет меня в храм и говорит:

– Надо бы тоже зайти и причаститься… Лет пятьдесят в церкви не был. Я ведь у Никольского всю блокаду прожил. И каждый день меня бабушка вела в собор, и там поп мне давал сладкую крошечку хлеба с вином. Очень мне это нравилось. Холод, страшный голод, а там огоньки, поют, и крошечка хлеба со сладким вином…