Анни Безант - Исповедь Страница 6

Вскоре после нашего переезда я в первый раз в жизни уехала от матери. Придя раз в гости к одной семье, жившей по соседству, я застала у них в гостиной незнакомую хромую даму с энергическим лицом, принявшем удивительно мягкое выражение, когда она улыбнулась вбежавшей в комнату девочке. Она сейчас же подозвала меня к себе и усадила к себе на колени; на следующий день знакомая, у которой мы встретились, пришла к моей матери и спросила ее, согласится ли она отдать меня на воспитание её племяннице, при чем я буду приезжать домой на праздники, но воспитание мое будет всецело лежать на ней. Сначала мать моя и слышать об этом не хотела, потому что до того мы с ней ни разу не расставались и моя любовь к ней доходила до культа, её ко мне – до самозабвения. Ее убедили однако, что выгоды сделанного ей предложения совершенно неоценимы для моего воспитания, что жизнь в доме, полном мальчиков, может нехорошо отозваться на моем воспитании – я уже тогда карабкалась на деревья и играла в крикет не хуже любого из них – и что придется послать меня в школу, если мать не предпочтет предложения, представляющего все выгоды школы без её темных сторон. Мать моя, наконец, согласилась и было решено, что мисс Марриат возьмет меня с собой, когда поедет домой.

Мисс Марриат – любимая сестра капитана Марриата, известного романиста – была не замужем и имела большое состояние. Она ухаживала за своим братом во время его болезни, кончившейся смертью, и после того жила вместе с матерью в Вимбльдон-Парке. После смерти матери, она стала искать полезного дела и предложила одному из своих братьев, обремененному большим количеством дочерей, взять одну из них к себе в дом и дать ей хорошее воспитание. Когда она была в Гарроу, я по счастливой случайности попала ей на глаза и понравилась ей; она подумала, что воспитывать двух девочек вместе удобнее, чем одну, и предложила поэтому моей матери взять меня.

Мисс Марриат имела большой талант к преподаванию и занималась им с особым наслаждением. От времени до времени она присоединяла к нам еще какого-нибудь ребенка, иногда мальчика, иногда девочку. Вначале вместе с Эми Марриат и со мной учился еще один маленький мальчик, Вальтер Поупс, сын священника, имевшего большую семью; с ним она занималась несколько лет и потом, великолепно подготовив его, определила в школу.

Она выбирала «своих детей», как она любила называть нас, очень определенным образом; она брала детей из хороших семей, хорошо воспитанных, но поставленных в такие материальные условия, что взявши на себя заботы об их дальнейшем образовании и воспитании, она существенно облегчала положение несостоятельных родителей. Для неё было особым наслаждением прийти с своей помощью тогда, когда стремление дать хорошее воспитание детям наиболее удручает бедных и гордых в то же время людей. Мы все называли ее «тетей», потому что «мисс Марриат» звучало слишком холодно и церемонно. Она учила нас всему, за исключением музыки, для которой был особый учитель; мы писали сочинения, читали вслух по-английски и по-французски, а позже и по-немецки, и получили благодаря ей здоровое, солидное образование. Я не могу выразить словами своей благодарности за все, чем я обязана ей, не только потому, что она меня многому научила, а потому, что вселила в меня любовь к знанию, не покидавшую меня с тех пор никогда в моих трудах.

Её система воспитания может представить интерес для всякого, кто хочет воспитывать детей с наименьшей затратой труда и наиболее приятным образом для самих детей. Во-первых, мы никогда не пользовались учебниками для чтения и писания, и не учили грамматики по книге. Мы писали письма о всем, что видели во время прогулок или пересказывали прочитанные рассказы; эти сочинения мисс Марриат перечитывала с нами, исправляя орфографические и грамматические ошибки, стиль и благозвучность написанного; всякую неуклюжую фразу она произносила вслух, чтобы показать, как некрасиво она звучит, каждую ошибку в передаче виденного она тщательно выставляла на вид. Наши письма заключались в передаче виденного накануне и это пробуждало и воспитывало в нас наблюдательность. «Боже, да о чем же я стану писать!» вырывалось иногда у какого-нибудь ребенка, склонившегося над грифельной доской. «А разве ты не гулял вчера?» – спрашивала тетя в ответ. «Да», вздыхал мальчик, «да о чем же тут рассказывать?» «Как о чем? Ты гулял целый час на полях и ничего не видел, маленький слепуша? Будь уж сегодня повнимательнее во время прогулки». Затем любимым уроком, очень полезным для правописания, был следующий: мы составляли целые списки слов, которые одинаково звучат, но различным образом пишутся, и соперничали друг с другом в том, чей список длиннее. Наши французские уроки – как впоследствии и немецкие – начинались с чтения. Немецкие уроки начались с чтения «Вильгельма Телля» и глаголы, которые задано было списать, были взяты из прочитанного. Мы много учили наизусть, но всегда вещи, которые этого стоили; у нас совершенно не были в ходу сухие вопросы и ответы, которые так по сердцу ленивым преподавателям. Мы знакомились с историей из чтений вслух во время общих занятий рукоделием – мальчиков учили обращаться с иголкой наравне с девочками. «Только девочкам к лицу шитье», сказал раз с возмущением один из мальчиков. «Только маленькому ребенку к лицу бегать за девочкой, если нужно пришить пуговицу», отвечала тетя. Географию мы учили, рисуя географические карты из составных частей и составляя немые карты, для которых каждое государство – для карты целого материка – и каждая провинция или графство для карты отдельных государств вырезывались в настоящем их виде. Я любила большие государства в то время и чувствовала большое удовольствие, когда составивши Россию, видела, какая большая часть карты заполнена ею.

Единственная грамматика, которую мы когда либо учили, была латинская и то не ранее того, как посредством письменных работ познакомились с её правилами. Тетя терпеть не могла детей, заучивающих наизусть не понятные им вещи, и воображающих, что знают их. «Что ты хочешь этим сказать, Анни?» спрашивала она меня иногда на уроке. После нескольких слабых попыток объяснения, я отвечала: «право, тетя, я это знаю про себя, но не могу объяснить». «В таком случае, право, Анни, ты этого не знаешь про себя, а то бы ты могла объяснить так, чтобы и я поняла про себя». Таким образом, она прививала нам здоровую привычку ясности мысли и выражения. Латинскую же грамматику она предпочитала другим, как более совершенную и как основу новых языков.

Мисс Марриат поселилась в очень живописном месте, в Ферн-Гиле, в Дорсетшэйре, на берегах Девона и жила там пять лет, составляя центр местной благотворительности. (Она завела воскресную школу, навещала бедных, помогая везде, где видела нужду, посылая больным пищу со своего стола. Характерно, что она никогда не дарила бедным альбомов с картинками, но откладывала часто во время обеда самые аппетитные куски и относила их больным, чтобы возбудить у них аппетит. Денег она почти никогда не давала, но находила поденную работу или старалась приискать постоянные занятия для нуждающихся в помощи. Очень требовательная к самой себе и непреклонная относительно всякой неустойчивости и нечестности в других, она оказывала хорошее влияние и тогда, когда вызывала любовь и когда внушала страх. Она принадлежала к одной из самых строгих евангелических сект. По воскресеньям не допускались чтения никаких книг, кроме Библии или религиозного журнала, но она все-таки старалась разнообразить этот день разными способами: общими прогулками по саду, пением гимнов, всегда привлекательных для детей, рассказами о миссионерских путешествиях Мофата и Ливингстона, столкновения которых с дикарями и с дикими зверьми были так же интересны, как повести Майн-Рида. Мы заучивали тексты из Библии и гимны, и одним из любимых развлечений были «Загадки из Библии», в роде описаний какой-нибудь сцены из Библии, которую нужно было узнать по описанию. Затем мы давали в свою очередь уроки в воскресной школе, потому что тетя говорила нам, что бесполезно учиться, если мы не будем стараться помогать тем, которых никто не учит. Уроки для воскресной школы тщательно приготовлялись по субботам; нам всегда внушали, что труд, отдаваемый бедным, должен стоить какого-нибудь напряжения тому, кто его отдает. Этот принцип, объясняющий для неё слова священного писания; «Отдам ли я Господу своему то, что мне ничего не стоит?» руководил всеми её словами и поступками. Когда во время какого-нибудь общественного бедствия, мы прибегали к ней с вопросом, чем бы мы могли помочь бедным, голодающим детям, она быстро отвечала: «чем бы вы пожертвовали для них?» И она прибавляла, что если бы мы захотели отказаться от сахара, мы бы сэкономили этим каждый по шести пенсов в неделю, которые и могли бы послать нуждающимся. Я не думаю, чтобы можно было преподать детям более здоровый урок, чем это самоотвержение для блага других.