Томас Эдвард Лоуренс - Лоуренс Аравийский Страница 6

Абдулла, верхом на белой кобыле, окруженный стражей из великолепно вооруженных пеших рабов, медленно подъехал к нам при безмолвных, почтительных приветствиях всего населения города. Он был упоен и счастлив своим успехом при Таифе.[6] Я видел его впервые, между тем как Сторрс, его старый друг, был с ним в наилучших отношениях.

Вскоре, когда они заговорили друг с другом, я понял, что Абдулле была свойственна постоянная веселость. В его глазах таилось лукавство, и, несмотря на свои тридцать пять лет, он уже толстел. Последнее, возможно, происходило от того, что он много смеялся. Он самым непринужденным образом шутил со своими спутниками.

Однако, когда мы приступили к серьезной беседе, с него как бы спала маска веселости, он тщательно подбирал слова и приводил всякие доводы. Разумеется, он спорил со Сторрсом, который предъявлял к своему оппоненту очень высокие требования.

Мятеж ишана шел неуспешно в течение нескольких последних месяцев (он стоял на мертвой точке, что при нерегулярной войне является прелюдией к поражению). Я подозревал, что причиной этого было отсутствие руководства – не в смысле ума, осмотрительности или политической мудрости: здесь не было разжигания энтузиазма, которым могли бы воспламенить пустыню. Мой приезд и должен был, главным образом, найти все еще неизвестную главную пружину всего дела, а также определить способность Абдуллы довести восстание до той цели, которую я наметил.

Чем дольше продолжалась наша беседа, тем все больше и больше я убеждался, что Абдулла слишком уравновешен, холоден и современен, чтобы быть пророком, в особенности, вооруженным пророком, которые, если верить истории, преуспевают в революциях. Его можно было бы в достаточной мере оценить в мирное время после победы.

Сторрс втянул меня в разговор, спросив у Абдуллы его мнение о положении кампании. Тот сразу сделался серьезным и сказал, что он считает необходимым настаивать на немедленном и действенном участии Британии в борьбе. Он кратко изложил состояние кампании следующим образом:

Благодаря тому, что мы не позаботились перерезать Хиджазскую железную дорогу, турки оказались в состоянии наладить транспорт и посылку снабжения для подкрепления Медины.[7]

Фейсала[8] оттеснили от города, и враг подготовляет летучую колонну из всех видов оружия для наступления на Рабег.[9]

Арабы, жившие в горах, которые пересекали путь, были вследствие нашей нерадивости слишком слабо снабжены припасами, пулеметами и артиллерией, чтобы долго обороняться.

Хуссейн Мабейриг, старшина рабегского племени гарб, примкнул к туркам. Если мединская колонна двинется вперед, племя присоединится к ней.

Отцу Абдуллы останется лишь встать самому во главе своего народа в Мекке и умереть, сражаясь перед Святым городом.

В эту минуту зазвонил телефон: великий ишан хотел говорить с Абдуллой. Тот рассказал отцу о сути нашей беседы, и последний немедленно подтвердил, что в крайности он поступит именно таким образом: турки вступят в Мекку лишь через его труп.

Закончив телефонный разговор, Абдулла, слегка улыбаясь, попросил, в целях предотвращения подобного бедствия, чтобы британская бригада, – если возможно, из мусульманских войск, – была наготове в Суэце, для того, чтобы можно было стремительно перебросить ее в Рабег, как только турки ринутся из Медины в атаку. Что мы думаем о его предложении?

Я заявил, что передам в Египте его мнение, но британское командование с величайшей неохотой снимает военные силы с жизненно необходимой обороны Египта (хотя Абдулла и не должен был знать, что Суэцкому каналу угрожала какая-либо опасность со стороны турок[10]), тем более, что надо послать христиан на защиту населения Святого города от врага.

Я прибавил, что некоторые мусульманские круги в Индии, считавшие, что турецкое правительство имеет неотъемлемые права на святые места, ложно истолковали бы наши побуждения и поступки. Быть может, я мог бы поддерживать его предложение более активно, если бы я был в состоянии осветить вопрос о Рабеге, лично ознакомившись с положением и местными настроениями. Мне также хотелось бы встретиться с эмиром Фейсалом и обсудить с ним его нужды и перспективы на более длительную защиту его гор населением, если бы мы усилили им материальную помощь. Мне хотелось бы проехать от Рабега дорогой султанов по направлению к Медине вплоть до лагеря Фейсала.

Тут в разговор вступил Сторрс и горячо поддержал меня, настаивая на жизненной важности для британского командования в Египте иметь исчерпывающую и своевременную информацию от опытного наблюдателя.

Абдулла подошел к телефону и попытался получить от своего отца согласие на мою поездку по стране. Ишан отнесся к предложению с большим недоверием. Абдулла приводил доводы в пользу своего предложения. Кое-чего добившись, он передал трубку Сторрсу, который пустил в ход все свои дипломатические таланты. Слушать Сторрса было наслаждением, а также уроком для любого англичанина, как надо вести себя с недоверчивыми или нерасположенными к чему-либо туземцами восточных стран. Почти невозможно было противиться ему дольше двух-трех минут, и в данном случае он также добился полного успеха.

Ишан опять попросил к телефону Абдуллу и уполномочил его написать эмиру Али,[11] предложив ему, если он сочтет удобным и возможным, разрешить мне посетить Фейсала.

Под влиянием Сторрса Абдулла превратил это осторожное поручение в точную письменную инструкцию для Али – отправить меня с елико возможной быстротой и под надежным конвоем в лагерь Фейсала. Это было все, чего я добивался, но лишь часть того, чего добивался Сторрс.

Мы прервали наш разговор, чтобы позавтракать.

После завтрака, когда жара немного спала, и солнце уж не стояло так высоко, мы отправились побродить и полюбоваться достопримечательностями Джедды под руководством полковника Юнга, помощника Вильсона, человека, который одобрительно относится ко всем старинным вещам и не слишком одобрительно к современным.

Джидда в самом деле оказалась замечательным городом. Улицы представляли собой узкие аллеи с деревянной крышей над главным базаром. На остальные улицы небо глядело в узкую щель между крышами величавых белых домов. Это были четырех– или пятиэтажные здания, сложенные из коралловых и сланцевых плит, скрепленных четырехугольными балками, и украшенные от самой земли до крыши широкими овальными окнами с серыми деревянными рамами. Оконных стекол не было, их заменяли изящные решетки. Двери представляли собой тяжелые двустворчатые плиты из тикового дерева с глубокой резьбой и часто с пробитыми в них калитками. Они висели на великолепных петлях и были снабжены кольцами из кованого железа.

Город казался вымершим. Его закоулки и улицы были усыпаны сырым, затвердевшим от времени песком, заглушавшим шаги, как ковер. Решетки и изгибы стен притупляли звуки голоса. На улицах не было никаких экипажей, да улицы и не были достаточно широки для них. Не слышно было стука подков, всюду стояла тишина. Двери домов плавно закрывались, когда мы проходили мимо. На улицах было мало прохожих, и те немногие, кого мы встречали, – все худые, словно истощенные болезнью, с изрубцованными лицами, лишенными растительности, с прищуренными глазами, – быстро и осторожно проскальзывали мимо, не глядя на нас. Их бедные белые одежды, капюшоны на бритых головах, красные хлопчатобумажные шали на плечах и босые ноги были у всех так одинаковы, что казались почти присвоенной им формой. На базаре мы не нашли ничего, что стоило бы купить.

Вечером позвонил телефон. Ишан позвал к аппарату Сторрса. Он спрашивал его, не угодно ли ему будет послушать его оркестр. Сторрс с удивлением переспросил: «Какой оркестр?» – и поздравил его святейшество с успехами в светской жизни. Ишан объяснил ему, что в главном штабе в Хиджазе при турках имелся духовой оркестр, который играл каждый вечер у генерал-губернатора; когда же генерал-губернатор был в Таифе взят в плен Абдуллой, его оркестр был захвачен вместе с ним. Остальных пленных отправили в Египет для интернирования, но оркестр оставался в Мекке для увеселения победителей.

Ишан Хуссейн положил трубку на стол в своей приемной и мы поочередно, торжественно приглашаемые к телефону, слушали игру оркестра во дворце в Мекке, на расстоянии сорока пяти миль. И когда Сторрс выразил ишану общую благодарность, тот с величайшей любезностью ответил, что оркестр будет отправлен форсированным маршем в Джедду с тем, чтобы играть в нашем дворе.

– А вы доставите мне удовольствие и позвоните от себя по телефону, – сказал он, – чтобы и я мог принять участие в вашем развлечении.

На следующий день Сторрс посетил Абдуллу в его ставке возле могилы Евы,[12] они вместе осмотрели госпиталь, бараки, учреждения города, а также использовали гостеприимство городского головы и губернатора. В промежутках они беседовали о деньгах, о титуле ишана, о его взаимоотношениях с остальными эмирами Аравии и об общем ходе войны, и обо всех тех общих местах, которые должны обсуждать посланцы двух правительств. Беседа была скучной, и по большей части я держался в стороне, так как уж пришел к выводу, что Абдулла не может быть тем вождем, который нам нужен.