Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950 Страница 6

Отобранные пленные оказались ближе к нам, европейцам. Один из них хорошо говорил на немецком языке, и я имел возможность пообщаться с ним во время работы. Он был уроженцем Киева, и, как многих русских, его звали Иваном. Позднее мне пришлось встретиться с ним еще раз при совсем других обстоятельствах. А тогда он удовлетворил мое любопытство относительно «монголов»-среднеазиатов. Похоже, что эти люди пользовались каким-то словом-паролем. Стоило его произнести, как все они дружно бросались на того, кому была уготована участь пополнить их мясной рацион. Беднягу тут же убивали, и прочие обитатели барака спасали себя от голода, который не мог быть утолен скудным лагерным пайком.

От Ивана, а также на основе собственных наблюдений я смог многое почерпнуть о нравах и обычаях русских. Обитателей лагеря близ Дубно кормили довольно сносно, но в помещениях, где они жили, царила невероятная грязь и антисанитария. Не думаю, что где-либо в мире существовало другое место, которое могло бы похвастать таким поражающим воображение количеством паразитов. Несмотря на такое неприятное начало знакомства, оно пробудило во мне интерес к русским реалиям, который обострился после дальнейших событий.

Одежда местных жителей была сшита из простой неокрашенной ткани, в основном из домотканого льна. В деревне их обувь представляла собой что-то вроде тапок из соломы или деревянной стружки. Такая обувь годилась только для сухой погоды, но купить грубые кожаные ботинки, которые надевали в непогоду, мог себе позволить далеко не каждый. На ноги надевали также домотканые носки либо их просто обматывали от ступней до колен кусками грубой ткани, которую закрепляли толстой бечевкой.

В такой обуви местные жители, мужчины и женщины, проходили многие километры через поля на рынок с мешком за плечами и толстой палкой на плечах, на которую подвешивали две емкости с молоком. Это был тяжелый груз даже для крестьян, несмотря на то что для них он был неотъемлемой частью их сурового быта. Впрочем, мужчины были в более привилегированном положении: если у них были жены, то им не так уж часто приходилось переносить тяжести. В большинстве случаев русские мужчины предпочитали работе водку, и походы на рынок превратились в чисто женскую обязанность. Они шли туда под тяжестью своих нехитрых товаров, предназначенных на продажу. Первым долгом женщины было продать продукты сельского труда, а вторым — покупка спиртного для мужской части населения. И горе было той женщине, что посмеет вернуться с рынка домой без вожделенной водки! Я слышал, что при советской системе значительно упростилась процедура брака и развода и, наверное, этим часто пользовались.

Большинство людей работали в колхозах и совхозах. Первые представляли собой коллективные фермы, объединявшие одну или несколько деревень. Вторые были государственными предприятиями. Но и в том и в другом случае заработка едва хватало на то, чтобы свести концы с концами. Понятие «среднего класса» отсутствовало, здесь жили только бедняки-работники и их зажиточные руководители. У меня создалось впечатление, что все здешнее население не жило, а безнадежно барахталось в вечном болоте самой жалкой нищеты. К ним больше всего подходило определение «рабы». Я никогда не понимал, за что же они воюют.

Несколько самых крупных дорог поддерживались в хорошем состоянии, но остальные были просто ужасны. На изрезанной колеями неровной поверхности лежало до полуметра пыли в сухую погоду и, соответственно, столько же вязкой грязи в период дождей. Самым обычным видом транспорта на таких дорогах были низкорослые русские лошадки. Как и их хозяева, они демонстрировали чудеса неприхотливости и выносливости. Безропотно эти лошади в любую погоду покрывали расстояния по двадцать — тридцать километров, а в конце пути их оставляли под открытым небом, без всякого намека на крышу над головой, несмотря на ветер, дождь или снег. Вот у кого можно было брать уроки выживания!

Дома были примитивными. Они строились из дерева или глины. В этих зданиях обитало множество голодных людей и всегда сытых насекомых-паразитов. Пища была самой простой, в основном капустный суп (щи) и картошка. И если и того и другого было достаточно, чтобы наполнить желудки всех обитателей дома, то такая семья по меркам жизненных стандартов страны считалась благополучной.

Тяжелую жизнь скрашивала музыка. Национальный инструмент, знаменитая трехструнная балалайка, была, наверное, в каждом доме. Некоторые, в качестве исключения, предпочитали гармонь. По сравнению с нашими гармошки русских обладают более низким тоном. Наверное, именно этим вызван тот эффект грусти, которая неизменно слышится в их звучании. Вообще, все до единой русские песни, которые я слышал, были в высшей степени грустными, что, на мой взгляд, совсем неудивительно. Но зрителям, как оказалось, нравилось неподвижно сидеть, отдаваясь ауре звуков, которые лично у меня вызывали непереносимую печаль. В то же время национальные пляски требовали от каждого танцора умения живо двигаться и совершать сложные прыжки. Так что воспроизвести их мог лишь человек, обладающий врожденной грацией и пластичностью.

Неожиданно мне пришлось прервать эти мои частные исследования жизни в чужой стране: мне было приказано вернуться на фронт. Я оставил склад танковых запчастей и оказался одним из тех, что продвигались через Житомир на Киев. К вечеру на третий день пути я вновь присоединился к своим товарищам. Среди них я увидел много новых лиц. Постепенно темп нашего наступления становился все более низким, а потери все более высокими. За время моего отсутствия, казалось, половина личного состава подразделения успела отправиться в госпиталь или в могилу.

Вскоре мне самому пришлось стать свидетелем того, какого накала достигли бои. Нас отправили в бой в тот же вечер, как я вернулся в свою часть. В ближнем бою в лесу экипаж моего танка действовал с таким умением, что нам удалось подбить шесть русских Т-34. Среди сосен бушевал настоящий ад, но мы не получили ни царапины. Я уже про себя благодарил Бога за это чудо, как вдруг прямым попаданием вражеского снаряда был разбит правый каток нашего Pzkpfw IV, и мы остановились.

У нас не было времени долго раздумывать над этим несчастьем: под огнем вражеской пехоты нас могла спасти лишь молниеносная стремительность. Я отдал приказ на эвакуацию, а сам, как капитан корабля, покинул свой танк последним. Прощаясь со старым товарищем-танком, я вывел из строя пушку, выстрелив двойным зарядом, а также гусеницы, которые взорвал с помощью мин Теллера. Это было все, что я мог сделать, чтобы максимально повредить машину.