Александра Толстая - ДОЧЬ Страница 6

Литературный талант Александры Толстой во всем своеобразии наиболее полно раскрылся в мемуарном жанре, дань которому отдали почти все дети писателя. Она впервые обратилась к нему еще в Москве, опубликовав очерк «Об уходе и смерти Л. Н. Толстого»[18]. На чужбине в ее писаниях главенствовали рассказы о прошлом. В итоге возник замечательный мемуарный цикл из пяти самостоятельных частей. Каждая в хронологической последовательности запечатлела фрагменты ее биографии.

Первая часть «Из воспоминаний»[19] — сочинение яркое, захватывающе интересное. Здесь живо, с большой изобразительной силой в сценах, зарисовках, в лицах и диалогах, событиях разной значимости воспроизведена повседневная жизнь толстовской семьи на протяжении четверти века, с ее поэзией и прозой, с ее горестями и радостями, буднями и праздниками, с ее бытом и особой атмосферой. В этих мемуарах много действующих лиц: братья и сестры, родные и друзья, слуги, и посетители, разумеется, мать и отец, и все они обрисованы в их индивидуальном своеобразии, со своими характерами, типом поведения, лексикой. Наконец,«это и записки о себе, о своем неуютном детстве, смутном отрочестве и юности, история сближения с тем, кого дочь Саша любила больше всех на свете, завершившегося ее духовным прозрением. Первая часть цикла — единственная, которая озарена присутствием Льва Толстого, высоко вознесенного над теми, кто озабочен сугубо личным, кто лишь для себя ищет воли и истины. Вот почему Александра Львовна очерками «Из воспоминаний» (в американском издании она назвала их точнее: «Жизнь с отцом»[20] так дорожила, придавала большое значение. «Ведь эта книга, которую я пишу, — это не шутка, это останется после меня» (ГМТ), — признавалась она в письме от 19 апреля 1930 года А. И. Толстой—Поповой.

Сказание о былом складывалось непросто, в сложной гамме чувств. Приходилось опасаться обвинений в пристрастном, излишне отрицательном изображении матери. «Может быть, мне грустно, — винилась мемуаристка перед А. И. Толстой—Поповой, — потому что я пишу о своем отце и вспоминаю, как мы с ним любили друг друга в последний год его жизни, пишу и плачу так, что все глаза застилает и я уже не в силах больше писать» (ГМТ).

Четыре части цикла, составившие настоящее издание[21], совсем иного плана: здесь в фокусе повествования сама Александра Львовна, она рассказывает о перипетиях своей судьбы, о своей Одиссее, о себе и о времени.

Русский раздел книги в некотором роде явление уникальное: в поле зрения мемуариста события масштабные, исторически значимые — мировая война и русская революция, и освещены они личностью неординарной, принадлежащей к социальной и интеллектуальной элите, да к тому же исповедующей толстовское миропонимание.

Александра Львовна не принимала непосредственного участия в боевых схватках, но и без батальных сцен набросанная ею картина войны передает ее атмосферу, весь хаос и сумбур, царящий вблизи фронта, всю противоестественность и жестокость «греха убийства», льющейся людской крови. Ее взор прикован к солдату, восхищавшему ее своим неброским героизмом, «русским добродушием», незлобивостью, «деликатностью», самоотвержением и стойкостью в смертный час. В изображении народа на войне, в глубинном неприятии всякого братоубийства, нарушающего естественные человеческие связи, в симпатиях к солдату заметна преемственная связь описаний сестры милосердия с «Севастопольскими рассказами» ее отца.

«Проблески во тьме (правдивая история)» — примечательное произведение отечественной мемуаристики: в нем в разных гранях и оттенках запечатлена Россия, настигнутая революционным вихрем, в которой «все переворотилось» и в муках, с жертвами и утратами «укладывался» новый общественный порядок. Александра Толстая — свидетель этого процесса и в некотором роде его участник, невольно своим официальным положением главы двух толстовских музеев (в Москве и в Ясной Поляне) вовлеченный в него. Ее горькое служение памяти отца сопровождалось многочисленными встречами с лицами самого высокого и, наоборот, самого низкого ранга. Всем им отведено место в записках Александры Толстой. Выразительны моментальные снимки таких представителей новой верховной власти, как Сталин, Троцкий, Менжинский, Калинин, Енукидзе, Луначарский, его заместитель М. Эпштейн и др., с их лапидарными, емкими сущностными характеристиками. Опираясь на свою память и дневники, Александра Львовна позволила нам заглянуть в их приемные и кабинеты, присутствовать при беседах с ними. Однако ее оценки сдержанны, щадящи, но ее неприятие «советов», «большевизма», ассоциируемого ею лишь с «террором… рабством, голодом, холодом», выдают ироническая интонация и отсутствие какого–либо пиетета перед лицами столь высокого ранга. Сдержанны потому, что именно они не давали окончательно изничтожить яснополянскую усадьбу и память об ее отце. Резкими, темными красками обрисованы типы новых местных руководителей, в большинстве своем необразованных разрушителей культуры, блюстителей идеологической чистоты и принципа классовой вражды, сеявших рознь, не брезговавших доносами, наветами. Она в современной действительности столкнулась с рано заявившим о себе типом маленького вождя, аморального плебея с «собачьим сердцем», увековеченного М. Булгаковым, П. Романовым и др.

Большой пласт «тюремных записок» Александры Львовны — этюды о житии истинных интеллигентов, трагически вписывавшихся в «переворотившуюся» Россию. Тем самым она коснулась коллизии «интеллигенция и революция». Ею воскрешены облики тех, кто вопреки неблагоприятной общей обстановке, засилью Шариковых небросал поста и делал все возможное, дабы «не погибла русская культура, уцелели кой–какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания». Среди них и именитые ученые, и образованные дамы из «бывших», и скромные яснополянские учителя и др. Воскрешены в книге также и облики тех, кого власти зачисляли во вражеский стан зачастую без достаточных оснований, арестовывали, судили, заключали в лагеря, ссылали, высылали из страны.

Александра Толстая наряду с другими эмигрантами рассказала правду о трагедии русской интеллигенции, наглядно и в деталях воспроизвела тюремную антижизнь, раскрыла тайну существования уже в раннюю послереволюционную пору Гулага, пусть и не столь чудовищного, как сталинский, но обрекавшего человека на неволю, физические и нравственные страдания. Повествование, сотканное из множества мини–новелл, событий большой значимости и сугубо личных, охватывающее «войну» и «мир», передает дыхание, «шум и ярость» судьбоносного для огромной страны времени. Оно мозаично и вместе с тем панорамно.