Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга Страница 6

– Это ничего не меняет! – ответила я. – Может быть, я его так обожаю именно потому, что он не юн!

Милосердная, как и положено «маленькой маме», Татьяна попыталась меня вразумить:

– Берегитесь, Людмила! Эта красивая мечта заведет вас в никуда! Очевидно, мосье Петипа еще красивый мужчина, но вам-то нет еще и двенадцати!

– Не ваша печаль мне о том напоминать!

– А если даже так… Бедняжка!.. Поразмыслите хорошенько! Мосье Петипа женат, он преданно любит свою жену… У него уже взрослые дети! У вас не сложится жизнь с ним, помяните мое слово!

– Так ведь вовсе не обязательно с кем-то жить и целовать кого-то, чтобы посвятить ему свою жизнь! – заявила я.

Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь… Я испугалась, что мои слова услышит весь дортуар, а может быть, и сама надзирательница. Но в спальне по-прежнему стояла гробовая тишина, и у меня отлегло от сердца.

– У вас, конечно, есть и другие мотивы, о которых мне не хочется знать. Все сентиментальные безумства достойны уважения! – заключила Татьяна, крепко обняв меня. – Помолчим об этом…

Еще какой-то миг мы побыли в объятиях друг друга; затем Татьяна отправилась к себе в постель, находившуюся в противоположном конце дортуара, а я свернулась клубочком в своей. Удивляясь, как это я могла поведать Татьяне о своих чувствах к Мариусу Петипа, я тем не менее ничуть не сожалела об этом. Я даже почувствовала, что это признание сбросило c души моей камень: с этой минуты я твердо знала, что самый важный в моей жизни персонаж – этот марселец с элегантной бородкой и живым взглядом, этот бог сцены, которого все ученицы нашей школы, даже выпускного класса, обожали не иначе как с трепетом. Я бессознательно сравнивала его с отцом – но тот был злоcчacтным комедиантом, топившим горе в вине, а герой моих мыслей был любимчиком всего Санкт-Петербурга. Я горевала о первом и восхищалась вторым. И засыпала с утопающей уверенностью, что была вдвойне права, посвящая свою жизнь танцу, а свое сердце – Мариусу Петипа.

III

Изо дня в день я все более предавалась хореографической экзальтации. Чем больше играла во мне амбиция сравниться с самыми знаменитыми европейскими балеринами, тем больше я теряла интерес ко всему, что не относилось к танцу. В моих глазах чарующий иллюзорный сценический мир и был доподлинным, настоящим миром, тогда как тот, что простирался за стенами балетной школы, со всеми его пошлостями и очевидностями, был не более чем миром ирреальным. Подвергая свое тело каждое утро методическим истязаниям экзерсисами, я требовала от него все новых подвигов, приближавших меня к безупречному мастерству. Голова моя, сердце и мускулы постоянно пребывали в поиске совершенства; работа у станка была для меня самоизнурением и молитвою одновременно. Я поздравляла себя с тем, что могла правильно исполнять арабески и аттитюды, гордилась своей прекрасной элевацией[4], мечтала достичь виртуозности какой-нибудь звезды, знаменитой тем, что может исполнять четыре раза за спектакль три тура на пуантах, или заграничной знаменитости, лихо крутящей тридцать два фуэте[5] подряд, не переставая улыбаться публике. Правда, если цель моя оставалась неизменною, то педагоги менялись от года к году, от класса к классу. Из рук мадам Стасовой я перешла в не менее чуткие руки Льва Иванова, Христиана Иогансона, Павла Гердта, не упоминая уже о других, не столь именитых наставниках, но хотя каждый из них имел свою методику преподавания, все они в большей или меньшей степени повиновались директивам Мариуса Петипа.

Великий маэстро теперь уже регулярно наведывался к нам на занятия, констатируя наш прогресс и указывая на недочеты. Его появления я каждый раз ожидала с нетерпением и в то же время боязливо. Чем старше классом я становилась, тем больше ощущала потребность в его наблюдении и суждении. Конечно же, это была жажда одобрения сродни той, которую благочестивые души испытывают к своему исповеднику. И в том и в другом случае – поиск поддержки свыше, но в еще большей степени – желание достичь посредством суровой дисциплины определенной цели, ибо я жаждала добиться пластического совершенства точно так же, как алчут достичь совершенства духовного благочестивые души. А впрочем, может быть, союз этих двух целей, на взгляд противоречивых, формирует единый лучезарный союз мысли и плоти? Не хочу показаться нескромной, но, хотя на меня порою нападала неуверенность, я ни разу не удостоилась от маэстро нелестного замечания. Его отеческие покачивания головой и снисходительные гримасы помогали мне обрести уверенность в себе до его следующего визита.

Вполне естественно, время от времени пансионерки получали разрешение повидаться с семьей – обыкновенно по воскресеньям. Ну, а с кем мне было еще повидаться, кроме родного отца? Но наши встречи всякий раз заканчивались разочарованием. Он говорил мне о людях, которых я не знала, а я пыталась заинтересовать его хореографическими представлениями, которые он был не в состоянии понять. Сами того не осознавая, мы становились чуждыми друг другу. Вместо того, чтобы соединить, танец разделял нас. После каждого свидания с отцом я возвращалась в Театральное училище с таким же облегчением, с каким изгнанник возвращается на родную землю.

Впрочем, бывали в моем замкнутом в четырех стенах школы бытии события еще более волнующие, чем даже визиты к нам в класс Мариуса Петипа, дающие мне возможность продемонстрировать ему мои достижения. Каждая из учениц горела желанием принять участие, пусть и в качестве фигурантки, в каком-нибудь спектакле на императорской сцене. Мне вскоре должно было стукнуть тринадцать, когда я была назначена вместе с пятью моими одноклассницами для краткого выхода на сцену в балете Людвига Минкуса «Дон Кихот», хореографом которого был Мариус Петипа. Мне оказывалась честь представлять символических ангелочков, этаких воздушных купидонов, неожиданно возникающих в саду Дульцинеи. Это будет моим сценическим крещением! От репетиции к репетиции голова моя переполнялась гордостью, а сердце сжималось со страху. Забывая об исключительной ничтожности своей роли, я воображала себе то как публика горячо рукоплещет мне стоя, то как я удираю в кулисы, преследуемая насмешками и свистками раздраженной толпы. В последние три ночи перед своим восхождением на театральный престол я едва могла сомкнуть глаза. В назначенный день надзирательница собрала нас и ровно в шесть часов усадила в большой крытый экипаж, который отвез нас в Александринский театр. Вообще-то театр находился в такой близости от училища, что нам ничего бы не стоило дойти пешком. Но таков был извечно заведенный порядок, что нас держали почти что за монахинь… Еще одна новость: в первый раз в жизни мое место было не в зале, среди зрителей, а на сцене, среди тех, чье ремесло – развлекать и очаровывать публику. Эта внезапная перемена местоположения явилась мне как знак решительного перелома в моем жизненном пути. Перейдя по другую сторону рампы, я была уже не той. Теперь мне достаточно было бросить взгляд на своих товарок, чтобы догадаться по их горделивому виду, что они разделяют мое веселое настроение, слегка окрашенное страхом. Когда нас отвели в общую артистическую уборную, гримерша причесала нас, как посчитала нужным, и наложила на наши щеки немного румян. Затем костюмерша принесла нам костюмы. Правда, нам уже приходилось облачаться в них, а также держать в руках аксессуары на последних репетициях, но сейчас мне казалось, что я открываю их в новом освещении. Это были короткие тюники из серебристой ткани, с прозрачными крылышками за спиною. Я находила этот костюм, при всей его странности, идущим мне к лицу, но сожалела, что приходилось держать в руках в качестве атрибута моей власти картонный лук со стрелами, – опасалась, что он будет стеснять мои движения.