Константин Кромиади - «За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова Страница 6

Короче говоря, если после раскассирования коммунистической партии и налаживания хозяйственной жизни страны германские обыватели чествовали своего Гитлера и гордились им, то начало войны против Советского Союза уже поколебало их веру в него, они уже почувствовали тяжесть ярма, которое он надел им на шею. С этого времени начинается подпольная критика поступков фюрера, того фюрера, о котором раньше можно было думать что угодно, но никто не решался высказать свою критику. Даже враги его предпочитали молчать. А между тем антинацистов было немало. К таковым относились остатки разбитых коммунистических фаланг, преследуемые нацистами социал-демократы и традиционные монархисты (Дейтшнационал). Все эти «анти» до поры до времени молчали, они были ошеломлены первыми успехами своей армии на фронтах, но прошли первые месяцы, и никого уже удержать нельзя было.

Дело дошло до того, что несколько профессоров, врачей и священников открыто стали критиковать нацистские порядки. Священники в проповедях обличали зверское обращение властей с людьми. В Вильмерсдорфе в одной из церквей священник в проповедях не стеснялся громить нацистов за их деяния. Но на одной воскресной службе нацисты заполнили церковь и после проповеди арестовали священника. Этот священник до конца войны сидел в концлагере и вышел оттуда живым трупом. Нужно сказать, что власти не церемонились с так называемой оппозицией. Они наводили ужас на население своими полицейскими органами. Одно слово «гестапо» для немцев означало такое же страшилище, как для русских ЧК. Все профессора, врачи и священники, о которых я упомянул, были арестованы; в застенках тюрем и концлагерей их третировали, издевались над ними и морили их до смерти или же расстреливали. Короче говоря, нацисты утвердили свою власть над Германией, так же как коммунисты утвердили свою власть над Россией, и жестоко карали каждого, кто дерзал не согласиться с ними.

Я здесь умышленно обхожу вопрос преследования и истребления евреев за их расовую принадлежность, ибо вопрос этот по своему значению грандиозный и, с моей точки зрения, выходит за рамки понимания нормального человека. Одно только могу сказать, что, глядя на евреев того времени, мне каждый раз становилось стыдно за себя и других, мимо проходящих. Одновременно с положением евреев в нацистской Германии вспоминались и наши братья в Советском Союзе, которых десятками миллионов такие же одержимые психопаты гноили и расстреливали в застенках тюрем и концлагерей ЧК, НКВД и КГБ[4]. Разница заключалась в том, что в Германии зверствовали нацисты, а в Советском Союзе коммунисты. Да будут и те и другие прокляты!

Однако картина была бы далеко не полной, если бы я не указал на то, что в стране было много миллионов энтузиастов, поклонников Гитлера, уверовавших в его непогрешимость и его непобедимость и доверивших ему свою судьбу. Толпы берлинцев шпалерами окаймляли дороги, по которым он должен был проехать и сплошь да рядом простаивали целыми ночами, чтобы утром при проезде можно было его приветствовать. И приветствовали его, как рыцаря, поднявшего меч против коммунизма (он уничтожил коммунизм в Германии, он помог Франко одолеть коммунистов в Испании, он уничтожит коммунистов и в России, говорили они), но было и очень сильное течение, которое не только не могло мириться с его зверствами, порочащими немцев, но и понимавшее, что он уже втянул их страну в грязную авантюру, из которой ей трудно будет выбраться.

Короче говоря, с начала германско-советской войны звезда Гитлера, спасителя Германии от неминуемого коммунизма, стала тускнеть, и особенно это стало заметно в конце 1942 года, после его неудачных операций на среднем участке фронта, главным образом под Москвой. Само собою разумеется, одновременно и органы власти закручивали гайку против растущей критики, и в стране стало наблюдаться напряженное состояние; уже появились понятия «мы» и «они». А между тем война шла своим чередом и постепенно всасывала в себя и тех и других, не считаясь с их психическим состоянием; одним приходилось сражаться на фронте, другим — работать и трудиться для фронта.

В Берлине работа кипела — официальные учреждения работали с предельной нагрузкой, улицы с утра и до поздней ночи бывали переполнены толпами людей, среди которых изобиловали военные мундиры, свои и чужие. Город стал походить на военный стан. Гостиницы и рестораны с трудом обслуживали своих гостей, питание было строго рационировано, но спиртного можно было доставать из-под полы, и охотники до веселья особенно не страдали. А на вокзалах одни поезда выбрасывали на перроны толпы людей, другие брались штурмом уезжавшими по назначению. Шарлоттенбургский, Силезский и Герлицкий вокзалы превратились в муравейники; там, дожидаясь своих поездов, люди на ночь устраивались, кто как мог, и полы там превращались в сплошное человеческое ложе. (Люди приезжали на вокзалы с вечера и оставались там ночевать, ибо ночные налеты вражеской авиации часто разбивали пути городского транспорта и нельзя было рассчитывать вовремя попасть на вокзал.) В связи с перегрузкой вокзалов провожавших дальше контрольных будок не пускали. Но и без них перроны бывали переполнены сплошной человеческой массой уезжающих и приезжающих, при этом особенно критический момент наставал, когда одним нужно было выходить из вагона, а другим войти, люди упирались друг в друга со своими чемоданами, и деваться было некуда. А надо всем происходящим довлела правительственная пропаганда. Крикливые речи вождей и их приспешников передавались по радио, ими бывали полны газеты и журналы. Много говорилось и писалось о своих фронтовых успехах, о захваченных городах и селах, о разбитых советских армиях, о захваченных новых сотнях тысяч военнопленных, об уничтоженной советской технике. Несколько раз в день перед особо важной радиопередачей играли фанфары, гремели марши, привлекая внимание слушателей. Помимо этого, во всех кинематографах на всех сеансах перед началом сеанса показывался недельный обзор, посвященный почти исключительно победам на фронте.

Но хуже всего была новая расистская теория — это делить людей, вернее, нации на людей первого сорта (юберменшей) и второго сорта (унтерменшей). К первой группе относились немцы и народы Западной Европы, ко второй — все народы востока. Этим делением нацисты наделяли себя, юберменшей, правом поступать с унтерменшами по своему усмотрению. (Об этом будет сказано в одной из последующих глав.) К чести немцев, в среде которых я тогда вращался, многие приходили в ужас от подобных высказываний и считали расовую теорию фюрера признаком помешательства.