Теннесси Уильямс - Мемуары Страница 6

Этот мир, это зачарованное время закончились внезапным переездом семьи в Сент-Луис. Для меня этому переезду предшествовала болезнь — доктор маленького миссисипского городка определил ее как дифтерию с осложнениями. Она продолжалась целый год, едва не закончилась фатально и переменила мою природу так же сильно, как и мое здоровье. До нее я был мальчишка здоровый, агрессивный, почти хулиган. Во время болезни я научился играть сам с собой в игры, которые сам и изобретал.

Из этих игр я живо помню одну, с картами. Это не был какой-нибудь пасьянс. Я тогда уже прочел «Илиаду» и превратил черные и красные карты в две противоборствующие армии, сражающиеся за Трою. Карты с картинками и у греков, и у троянцев были царями и героями; карты с цифрами были простыми воинами. Сражались они так: я бросал черную и красную карту вверх, и та, что падала лицом вверх, побеждала. Историю я игнорировал, и судьба Трои решалась исключительно карточными турнирами.

За этот период болезни и одиноких игр внимание моей матери, направленное почти исключительно на меня, чуть не сделало меня маменькиным сынком — к большому неудовольствию моего отца. Я стал неким гибридом, отличным от семейной линии героев-первопроходцев Восточного Теннесси.

Генеалогическое древо моего отца весьма прославлено, хотя ныне несколько зачахло — по крайней мере, теперь оно не столь заметно. Он по прямой происходил от первого сенатора штата Теннесси, Джона Уильямса, героя сражения у Кингс-Маунтин[7]; от Валентина, брата первого губернатора штата Теннесси Джона (Нолличаки Джека) Зевьера (Sevier); и от Томаса Ланира Уильямса I, первого канцлера Западной Территории (как назывался Теннесси до того, как стать штатом). В соответствии с опубликованными генеалогиями, Зевьеры происходят из маленького королевства Наварра, где один из них был подданным монархии Бурбонов. Семья разделилась по религиозному признаку: на католиков и гугенотов. Католики-Зевьеры оставили написание Xavier, гугеноты поменяли свою фамилию на Sevier, когда бежали в Англию во время Варфоломеевской ночи. Св. Франциск Ксавьер, обративший в веру множество китайцев — доблестное, но несколько донкихотское деяние, с моей точки зрения — самая значимая заявка семьи на мировую славу.

Мой дед с отцовской стороны, Томас Ланир Уильямс II, промотал состояния и свое, и жены, на безуспешную борьбу за губернаторское кресло штата Теннесси.

Ныне величественная резиденция Уильямсов в Ноксвилле превращена в сиротский дом для негров — достойный конец, надо признать.

Вопрос, который мне чаще всего задают разнообразные интервьюеры и ведущие ток-шоу: «Почему вас зовут Теннесси, если вы родились в Миссисипи?» Оправдание моего профессионального псевдонима — слабость южан влезать на свое фамильное древо — не обошла стороной и меня.

Мой отец, Корнелиус Коффин Уильямс, вырос практически без смягчающего влияния матери, так как красавица Изабелла Коффин Уильямс умерла от чахотки в возрасте двадцати восьми лет. Поэтому у него развился характер грубый и черствый. Его не смягчила и военная академия в Беллбакле, где большую часть времени он провел на гауптвахте за нарушения правил; кормили его там исключительно репой — растением, которое никогда больше не появлялось на нашем семейном столе. Поизучав год или два право в Университете штата Теннесси, он стал младшим лейтенантом во время испано-американской войны, подхватил там тиф и потерял все свои волосы. Мать утверждала, что он продолжал быть красивым до тех пор, пока не начал пить. Но те времена, когда он воздерживался от питья и хорошо выглядел, я не застал.

Пьянство, однако, не мешало миссисипскому коммивояжеру. После краткой карьеры в телефонном бизнесе он стал торговать обувью и познал популярность и успех в этой странствующей профессии, привившей ему вкус к покеру и женщинам легкого поведения — еще одному источнику страданий моей матери.

Торговля шла у него так успешно, что его «сняли» с дорог, чтобы сделать менеджером по продажам филиала Международной обувной компании в Сент-Луисе — повышение, которое и занесло нас в Сент-Луис, где размешалась штаб-квартира оптовой обувной компании, и отняло у моего отца свободу и вольницу, на которых зиждилось его счастье.

Отец переехал в Сент-Луис раньше матери, меня и Розы.

Он встретил нас на станции. Едва мы вышли из этого необычной архитектуры здания из серого камня, как на нашем пути оказался лоток с фруктами. Проходя мимо него, я протянул руку и отщипнул виноградинку. Отец пребольно щелкнул меня по руке и проревел: «Чтобы я больше тебя за воровством не видел!»

Список непривлекательных черт его личности мог бы быть очень длинным, но выше всего были две его добродетели, которые, надеюсь, передаются по наследству: абсолютная честность и абсолютная искренность, как он представлял ее себе, в делах с другими людьми.

Наш первый дом в Сент-Луисе находился на Вестминстер-плейс, очень милой улице с двумя рядами высоких деревьев по сторонам, придававшим ей почти южный вид. Роза и я завели себе друзей и вели с ними вполне нормальную детскую жизнь, играя в жмурки и «гуси, гуси» и жарким летом поливая друг друга водой из садовых шлангов. Мы жили всего в одном квартале от плавательного бассейна «Лорелея» и от кинотеатра «Уэст-Энд-лирик», и по этому кварталу мы устраивали гонки на велосипедах. Ближайшей подружкой Розы было милое дитя, мать которого делала снобистские замечания в адрес наших родителей в нашем присутствии. Помню, как она говорила: «Миссис Уильямс вечно ходит по улице, как будто она в Атлантик-Сити, а мистер Уильямс выступает с таким важным видом, словно он принц Уэльский».

Я не знаю, почему мы переехали с Вестминстер-плейс на Саут-тейлор, дом 5, может быть, потому что в квартире на Саут-тейлор было больше солнца (моя мать оправлялась от «пятна в легких»). Как бы то ни было, это был шаг вниз по социальной лестнице — о чем мы никогда не задумывались в Миссисипи; все наши прежние друзья полностью отвернулись от нас — Сент-Луис такой город, где место жительства имеет сугубо важное значение. Как и то, посещаешь ли ты частную школу, являешься ли членом загородного клуба или чего-нибудь равного ему по престижу, учишься ли танцам у Малера и владеешь ли машиной престижной марки.

Нам пришлось заводить новых друзей.

Я почти сразу сошелся с буйным парнишкой по имени Альберт Бедингер, столь же озорным, как и отпрыски Катценъяммеров. Я помню только некоторые из их проказ: как бросили камень в окно дома, где жил ребенок-инвалид; как приклеивали лимбургский сыр под радиаторы машинам на стоянке. Там еще был Лай Шоу, крепкий рыжий ирландец, получавший удовольствие, сталкивая меня в канаву — шутка, которая мне совсем не нравилась. Все свободные дни мы проводили с Альбертом, весело осуществляя задуманные им проказы. Мы были по-настоящему закадычными, друзьями.