Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова Страница 6

Романы? Да, случались. Пересуды? И они тоже. Бытовая неустроенность? Конечно. Гусарили? Ну да, а как же без этого?! Словом, все как у всех.

Только было в Филатове нечто, отличавшее его от прочих. Это «нечто» многие ошибочно принимали за гордыню, амбициозность, завышенное самомнение. Его извечную ироничность считали природной желчностью. Никто не принимал во внимание, что Филатов был способен столь же безжалостно иронизировать не только над другими, но и над самим собой.

Стал классикой, легендой «Трифоновки» реальный сюжет с участием двух будущих народных артистов России. Очнувшись от тяжкого сна-забытья, последний «щукинский» романтик Борис Галкин тут же взял стакан в одну руку, а во вторую – горбушку черного хлеба, густо посыпанного солью, и обратил свой мечтательный и мутный взор в не менее мутное окно. И совершил величайшее открытие, обнаружив за стеклом огненный солнечный шар: «Подъем! Как можно спать при такой красоте?! Смотрите, какой рассвет, идиоты!» Романтический пыл приятеля остудил хладнокровный надтреснутый, с легкой хрипотцой голос Филатова, комфортно расположившегося на провисшей почти до самого пола панцирной кровати: «Боря, успокойся, это не рассвет, это закат…»

Этой троицей – Филатов, Качан, Галкин (плюс порой Михаил Задорнов) – любовались. Они часто забавлялись такой немудреной игрой: кто-нибудь говорил ключевую фразу, скажем, «идет дождь», «светит солнце» или «дяденька идет по улице», а Филатов обязан был с ходу придумать стихотворение. Получив ответственное задание, Леонид начинал быстро-быстро ходить из стороны в сторону, и через минуту выдавал рифмованные строки – одну за одной…

Не о них ли пел Булат Окуджава: «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…»?

Потом ими можно было «любоваться» уже только издали – после очередной «шалости» развеселую троицу таки выселили из общежития. Слоняясь по этажам, они, само собой, забрели на тот, где обитала «прекрасная половина человечества». Шутки ради связали ручки дверей, расположенных друг против друга, постучали в обе, и, отбежав, стали наблюдать «девичий визг на лужайке». Утром шутникам пришлось держать ответ перед активистами из студсовета. Дело приобрело характер «международного скандала». Дело в том, что в одной из комнат жила болгарская студентка. Плюс ко всему прочему еще и беременная. «Каким-то образом нас вычислили, – рассказывал Филатов. И задумывался. – Или просто продал кто?..»

Словом, друзей из общежития на Трифоновке выгнали раз и навсегда. Тогда они нашли приют на улице Герцена, в бывшей конюшне, которую снимали несколько лет кряду. Кого там только не перебывало у них в гостях за это время! «Но не надо думать, что это была какая-то богемная жизнь, – отчаянно открещивался Леонид, – скорее нищенская. Богема предполагает хотя бы наличие ванны. А мы ходили летом и зимой в одних дырявых кедах…»

Михаил Задорнов отдавал должное своему другу юности Лене Филатову, он называл его: «Мой учитель, перед которым я преклоняюсь. Благодаря ему я стал чувствовать поэзию, разбираться в кино и театре. Он развил мое чувство юмора». Но в то же время Михаил Николаевич вовсе не собирался пристраивать ангельские крылышки своим друзьям-приятелям и признавал: «Чего греха таить, мы вели безнравственный образ жизни. Страшно много пили, причем всякую дрянь. Мне, например, очень нравился одеколон «Ромео и Джульетта». Когда разбавляешь его водой, он давал наименьший осадок…»

Нередко их компанию «разбавлял» (простите за невольный каламбур) однокурсник Александр Кайдановский, парень драчливый и решительный. Филатов навсегда запомнил, как они как-то вчетвером возвращались ночью через Марьину Рощу. Неподалеку от Рижской к студентам пристали шестеро. У них были ножи. В принципе вчетвером они могли бы отмахаться, но против ножей… И тогда Кайдановский подошел к тому, кто первый вынул нож, голой рукой взялся за лезкие. Кровь хлещет, а он держит. И что-то было в его лице такое, что «хозяева» Марьиной Рощи спасовали…

О своем сокурснике Филатов отзывался несколько настороженно, как о загадочном, не всем понятном человеке: «Кайдановский мог виртуозно материться, болтать на бандитском жаргоне, а мог всю ночь говорить с тобой о литературе».

Филатов много рассказывал друзьям о своей поэтико-среднеазиатской (как звучит-то!) юности, в которой случались подобные истории и передряги. Ведь жить приходилось в двойственном мире – жесткие, бессмысленные дворовые драки и увлеченность поэзией («Ну, кто не пишет в школе? Только ленивый»). Что еще? Цветы. Когда-то мальчик из Ашхабада получил путевку в «Артек» за то, что вырастил удивительнейшей красоты розу. Плюс сломанный в драке нос и тончайшие переводы восточных акынов. Нос? «Подправили, – смягчал ситуацию Леонид. – Он такой был довольно длинный, но прямой, а стал… волнистый. Я всегда мечтал Сирано сыграть. Не вышло: Миша Козаков, решившийся это ставить, уехал…» Стало быть, понапрасну Филатов нос свой в юности «косметически подправлял».

Само собой, многие детские впечатления позже выталкивались наружу. И, как оказалось, пригодились ему много позже в творческих поисках. Даже задумал повесть о своей ашхабадской юности, о городе конца 50-х годов. И название придумал – «Звезды величиной с тарелку». «Когда я приехал в Москву, – рассказывал несостоявшийся, к сожалению, прозаик, – многое мне не нравилось как человеку южному. И я всем рассказывал, что звезды в Ашхабаде величиной с тарелку. Вспоминал разных кумиров моей юности, и положительных, и отрицательных… Это будет не дневниковая повесть…»

Повесть о своих детских и юношеских годах Филатов написать не успел.

Многие рафинированные кинокритики, да и зрители тоже, недоумевали: как удалось исполнителю роли сдержанного, почти интеллигентного Виктора Грача в одноименном фильме «Грачи» вызывать такое жгучее отвращение? Откуда у интеллигентного, казалось бы, Филатова вырывалось такое достоверное знание подлинной дремучей, отвратительной сущности бандитской натуры?

Да оттуда же, из юности все, из нее самой, пытался объяснить он досужим и любопытным журналистам. Хулиганистый, полукриминальный ашхабадский мирок довелось знать не понаслышке. «Теплый край, – с легкой ностальгией вспоминал Леонид, – туда регулярно стекались бандиты, и я их наблюдал достаточно… Они самые угрожающие вещи говорили таким ленивым южным тоном – без единого резкого звука, без «р», «д», «г», на сплошном «ш», «щ», почти нежно: «Ты шо! Шо ты тя-янешь! Ты шо!» Ну, и у меня были собственные понты-припарки, чтобы отбиваться…»

В юные годы Филатов даже обвинялся в убийстве. Не пугайтесь, поклонники артиста, – по роковой ошибке. В городе произошло убийство. Свидетель преступления, блуждая по улицам, как-то совершенно случайно увидел в молодежном кафе начинающего поэта Леонида Филатова, который пил пиво и читал свои стихи друзьям, и указал на него милиционерам: «Вот этот, по-моему». Потом недоразумение, разумеется, разъяснилось, но пережитое юношей потрясение, допросы, длинные протоколы, жуткий лязг замков в КПЗ, очные ставки, весь этот ужас, увиденный и прочувствованный им во время следствия, как оказалось, через много лет аукнулись в нем во время съемок «Грачей».