Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте Страница 6

— Да ну их — салфеточки! Мещанство это. Только пыль собирать, — отмахнулась Маруся. Она была типичным человеком своего времени. Умела довольствоваться минимальным — чашкой чая, куском хлеба, а уж вазочки и картиночки просто презирала. В быту была непритязательна — набрала букет на лугу и сунула его в большую стеклянную бутыль, которую мать для вишневой наливки припасла. Выскребла полы добела — и порядок. Да и ведь правда — чудо как славно!

Но вот чего к чему стремилось и не могло вобрать в себя ее сердце — неизбывной, вечно новой прелести природы. Андрюше, едва ковылять научившемуся, то цветочек к носу сунет, то на птичку или пушистую гусеницу покажет:

— Смотри, сынок, в каком мире живем! Радость же одна…

Писала Маша о лесах и полях, тучках и паучках тонкие, славные рассказы, любимые ее друзьями. На курсах ее даже в шутку называли «Толстой в юбке». Но как-то Арсений бросил небрежно:

— Мило, очень мило. Для дамского альбомчика.

Маруся была не из тех, кто забывает обиду. Собрала свои тетрадки и развела за сараем костерок. Побросала и стихи и прозу. Рядом в коробке орал, видимо, протестуя, Дрилка.

— Ты что тут делаешь? Парня дымом моришь! — удивился Арсений, найдя жену за странным занятием. Подхватил сына вместе с «кроваткой». Присмотрелся: — Зачем бумагу палишь? Я ж над каждым клочком дрожу!

— Это моя бумага. Она испорченная.

— Как так «испорченная»?

— Писала я всякое. Стихи, рассказики — все там горит.

— И почему же ты аутодафе своим писаниям устроила? Да не кричи ты так, Дрилка! Поговорить же родителям не даешь! — отнеся на крыльцо коробку с зашедшимся ором сыном, Арсений вернулся, поднял присевшую у костра жену, встряхнул за плечи. — Зачем свое творчество палишь?

Она улыбнулась в его насупленное лицо. Брови смоляными стрелами разбегались от переносицы к вискам. Чистый демон.

— По причине отсутствия таланта, — съязвила, отвернулась и пошла к малышу, прекратив разговор. Он промолчал, подавив раздражение: «Вот уж характер! Упрямство и гордыня». Лишь бубнил свои стихи, написанные совсем недавно:

Все ты ходишь в платье черном.Ночь пройдет, рассвета ждешь,Все не спишь в дому просторном,Точно в песенке живешь.

Веет ветер колокольныйВ куполах ночных церквей,Пролетает сон безвольныйМимо горницы твоей.

Хорошо в дому просторном —Ни зеркал, ни темноты,Вот и ходишь в платье черномИ меня забыла ты. (…)

Кому написал, о ком грустил? Разве поймешь? Жене эти стихи он не читал.

Как ни славно жилось им тем летом, а уставали здорово, хорошо хоть обеды готовила бабушка. Не высыпались, очумев от криков Дрилки.

Арсений даже как-то сказал в минуту усталости жене:

— Похоже, наш малец пьет змеиное молоко.

Что-то его поэтическое чутье в крохотном человечке угадало. Гневный взгляд неулыбчивого мальчика, сморщенное в требовательном крике личико — приметы будущего характера. Ведь не улыбнется, не «загулит», как у них, народившихся, принято. Кто знает, что видится младенцам в первые месяцы пребывания на земле и не проходит ли перед ними, как и в последние минуты, вся их будущая жизнь? А, может быть, идет «загрузка программы» мировосприятия — определение главных векторов ориентации в мировом пространстве? Во всяком случае, казалось, что было явление на белый свет для Дрилки трудным и совсем не веселым.

«Интересный мальчонка у нас получился… Думаю так, что суждена Андрюше наследственная поэтическая раздвоенность. Когда жизнь идет как бы в двух измерениях — реальном и поэтическом. Арсений то задумчив и пасмурен, то смешлив или равнодушно-отстранен. То в упор меня не видит, то заваливает ворохом цветущей черемухи, что белым облаком тает у забора», — размышляла Маруся, вглядывалась в личико сына, пытаясь угадать в нем родительские черты. Выходило — папин сын. Вон черный хохол, как у дагестанца, на темечке торчит. А материнского — ничего…

На фото Арсений и Маруся — красивая пара, но как не схожи! Спокойная, сероглазая, круглолицая русская красавица и бледнолицый, с восточным разрезом глаз и резким взлетом бровей кавказский князь.

В 1934 году у Андрюши появилась сестра Марина — все, как загадывали они когда-то.

Арсений часто уезжал в Москву — кормилец увеличившейся семьи должен быть добытчиком. Маруся понимала это, но все же, представляя столичный поэтический круг, завидовала мужу и боялась искушений, неизбежно возникающих на пути столь талантливого и видного мужчины. Да и кровь у него горячая. Хотя, может, и не было в их роду никаких дагестанских князей. Так Арсений утверждал. А, может, не знал правды? Тайны крови — самые загадочные, скрещенье судеб мужчины и женщины непредсказуемо и часто — мимолетно. Возможно, во времена «Кавказского пленника» тайно вплелся в древо польских и русских предков кавказский или татарский росток. Во всяком случае, если уж судить по внешности, то в Арсении и Андрее присутствие южной крови несомненно. Да и в характере — добродушно-беспринципном, с ленцой да смешинкой — русского настроя и следа нет. Натянутая тетива воли, бескомпромиссный приоритет чести, задиристая дерзость. И суровость. Вот написал же после пустяковой размолвки:

Если б, как прежде, я был горделив,Я бы оставил тебя навсегда;Все, с чем расстаться нельзя ни за что,Все, с чем возиться не стоит труда, —Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:— Ты уносишь с собойСто обещаний, сто праздников, стоСлов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,Сто запоздалых трамваев и стоКапель дождя на трамвайном пути,Сто переулков, сто улиц и стоКапель дождя, побежавших вослед.

Что за мрачные предчувствия? И представить страшно. Маруся тосковала, ожидая мужа из очередной поездки в Москву, не ведая, что уже разгорается пожаром роман мужа с другой женщиной. Да разве об этом надо думать? Детей поднимать! Маленькая Мариночка — само очарование, всем помочь хочет, всякая былиночка, всякий котяра ею приласкан. И спокойствие, и шелковистые косицы — мамины. Старательная девочка, прилежная. А вот с Андрюшей трудно: ершист, несговорчив, непослушен. Да и ласки от мальчика не дождешься, только зыркнет черным глазом:

— Ма, я пошел. За двором погуляю.

Очень самостоятельный, читает много, что-то пишет, рисует, но и пропадает подолгу. Без докладов о своих прогулках — не разговорчив. Не успеет пригладить материнская рука жесткие, как конский волос, смоляные вихры на затылке — вывернется, убежит к своим делам. Это в таком-то возрасте, а что будет, когда вырастет? Вот только надежда, что отец приструнит — одной они породы, общий язык найдут.