Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927 Страница 6

Читал «Живой Пушкин» Ашукина. Вспомнился разговор с Блоком… «…но вот убили же Пушкина», — сказал я. — «Он сам в то время уже был кончен, это его собственный конец был, — сказал Блок, — жить ему было уже нечем, его и убили».

Пустая фраза «пошлость среды», но в какой же среде женщины были лучше, чем в этой. Даже наши комиссары предпочитают рабочей жене машинистку как более воспитанную: идеи идеями, а жизнь жизнью.

4 Апреля. Андрюша приехал.

Мороз и сильный северный ветер. На вечерней заре расчистилось небо и потом совершенно стихло и только чуть дышало с юга: с юга, значит, завтра метель. Я долго ходил по единственной тропинке от дома к сторожке и раскидывался душой по всей жизни, так разгуливая между Венерой и Медведицей. Со стоном проходили мои живые ночи, Пушкин взял все от жизни, и это все была женщина, и это все было ничто. Значит, 20 или одна — все равно: эта боль переходит в стихи. Чему же завидовать? а между тем завидуешь.

Да, я думаю в этих ссылках на пошлость аристократической среды Пушкина больше пошлости, чем в самой среде: от Пушкина и Лермонтова до комиссара Благодарного с его любовью к совбарышне — все тянут к этой среде.

Вот особенность Алпатова: при полной физической возможности психологическая невозможность: без психологии нет физиологии, а это делает женщину или недоступной, или сестрой без эроса.

Мысли об Авксентьеве с Тумаркиной и про Алпатова: разве Алпатов некрасив, чем он хуже Авксентьева и разве он глупее, — нет, он и красив, и умен, и еще против Авксентьева скрытно талантлив. А между тем Алпатов едва смеет глаза поднять на блеск счастья Авксентьева. Кажется, неудачником делает Алпатова его… как это назвать? его особая глупость. Значит, изображению подлежит этот вид глупости (что в губы надо целовать, бояться голого, ног; не сметь допускать чувства, оскорбляющие святость: святость, окруженная бездной чертовой: и, может быть, «женщина будущего» явилась как отсрочка настоящему.

Выход из неудачи: Graver, Schriftsteller[4] Дэнглас Юм, чахоточный англичанин — учитель Алпатова. Американец, у которого болели зубы: поговорили и решили друг другу писать.

Эта «глупость» сопровождает и в писательстве, и что в революции к Авксентьеву, то в писательстве к А. Толстому.

Авксентьев и заика Коль: «все в посеве клевера». Итак, вокруг Алпатова все неудачники: гравер, Коль, frau Мейер (пивная). Колония заграницей без интимностей (полит., расчет): совсем другое на фоне Европы, каждый устраивается.

«Глупость Алпатова» и глупость А. Толстого.

Поселился у рабочего в Schlafstelle.[5]

Фабричный рабочий, который раскланялся Вильгельму. Имматрикуляция. Карточки кнопками. Впереди все русские. Книги Вагнера (Предисловие и введение и примечания Шмоллер). Топот ногами. Против женщин (топот) Anstandige Frau. Славянофилы: Коноплянцев — <1 нрзб.>

1873 г. — 1893 г. — Курымушка

1895 — Юность 20 лет

+ 10 л. любовь

1905 1-я Революция 30 лет

+ 9 лет Творчество

1914 — война 40 лет

Три части

I. Детство, отрочество,  юность — до 20 лет

II. Любовь от 20 — до 30

III. Творчество от 30 — до 40.

Эпоха. От смерти Алекс. III до Японской войны. Место: Тюрьма, Европа, Золотая луговина, Петербург.

5 Апреля. Ветер южный, снег идет, к вечеру все теплеет, не так сильно — все зима. Крестьяне стонут, и кто-то сказал в деревне: «по радио выходит, что стоять зима будет до пятницы, а потом вдруг загремит».

6 Апреля. Одинаково на все четыре стороны свинцовое небо. Юго-запад. ветер. Тепло с ночи, днем очень может случиться и дождь. Как бы там ни было, а с 1-го Апреля надо считать самое первое начало весны воды.

Среди дня мелкий дождь. Сильно зеленеет мох на осинах. Собака поехала в направлении Попова польца. Петя видел в деревне 3-х скворцов.

7 Апреля (25 Марта) Благовещенье. Вчера после обеда ветер повернулся с юга на запад и с запада на север. Утром по морозу свежая пороша, перед восходом заря, начинаясь на востоке светящейся точкой, расходилась к северу и до запада хвостом, совершенно как луч прожектора.

Конечно, если бы так называемый герой мой Михаил Алпатов имел бы мой теперешний опыт, он бы в решительный момент не в губы стал целовать свою возлюбленную, а в ногу, тогда непременно у него вышло бы, как у всех, и рассказывать мне о его любви было бы нечего.

Еще, раздумывая об этой любви, я вспоминаю всегда одну белую ночь в Петербурге: на Литейном проспекте забыли погасить одну электрическую лампочку, и она совсем напрасно прогорела в эту ночь, такую светлую, что можно было свободно газету читать. Но я все забыл, что было со мной в ту ночь, а когда подумал о лампочке, то вспомнил все до мельчайших подробностей. Значит, лампочка не напрасно горела. И так мне представляется любовь Алпатова, как эта забытая лампочка. Не будь этой любви, не стал бы я возвращаться к эпохе, когда у русского царя заболели почки и он вдруг умер, а новый царь назвал претензии Тверских дворян на конституцию бессмысленными мечтаниями. Тогда по всей великой Руси втихомолку с фырканьем, с ужимочками, с подхихикиваньем облитые помоями либеральные дворяне стали списывать какие-то стишки о бессмысленных мечтаниях и передавать их из рук в руки, из края в край. Есть что вспомнить! но я это, мне такое далекое, я даже самое близкое мне не стал бы вспоминать, потому что не люблю свою юность и всякое о ней напоминание. Я не хотел бы, как Фауст, возвращаться, не хочу вновь пить этого жидкого напитка, потому что у меня в моем бокале на дне остаются еще самые густые капли. Этот хмель <2 нрзб.> прекрасный бьет прямо куда надо, а не как в юности, ударит в голову жидкий напиток — и пойдет одно — головой чистое, идейное, другое — животом — грешное, так смешаются семь пар чистых идей и чувств и семь пар нечистых, и начнет человека ломать и бросать во все стороны.

Хорошо вот теперь для юности есть комсомол, где формы даны, и в них, как в берегах, можно плыть по течению, даже просто из-за житейской выгоды можно быть комсомольцем. В мое же время это был настоящий крестный путь быть в подпольном кружке, и только самым высшим чутьем можно было угадать необходимость и, если хотите, какую-то выгоду быть в подпольном кружке.

Я показал берега, теперь простимся с ними, пусть будто густой туман окутал все берега и стал наш на реке влекущий челнок, как в бескрайнем океане, и этот молодой человек Михаил Алпатов плывет совершенно как сам по себе, и нас интересует не общий путь по реке, а его особенный, как на Литейном проспекте вспомнилась мне только одна забытая лампочка в белую ночь, а потом уж и все, что там было.