Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. Страница 6

Наконец, объявление войны Сербии, ультиматум России, русская мобилизация и назначение 31 июля н.ст. всеобщей французской мобилизации сделали Париж неузнаваемым. Зловещий симптом — исчезновение всякой мелкой разменной монеты, требование в ресторанах и кафе платы мелкими вперёд, отказ магазинов менять крупные кредитные билеты в связи с нескрываемой тревогой и деловая и бестолковая суета повсюду, а главное, очевидная неминуемость войны — поставил передо мной вопрос: что делать? Решение моё, впрочем, было уже готово — ехать в Россию и идти добровольцем на войну (по своему академическому положению я был освобождён от военной службы). 31 июля н.ст., разменяв деньги — бумажные франки — на Gare du Nord[4] за отсутствием размена в банках, я сел в поезд и через Булонь и Фолькстон прибыл в Лондон. Начиная с Gare du Nord и по всей железной дороге во Франции всюду были войска, и в несколько часов я увидел то, о чём так много читал, — Францию во время войны.

По приезде в Англию я был прежде всего поражён и, если хотите, разочарован совершенно будничным видом так хорошо мне знакомого Лондона. Не только следов военной и предвоенной горячки или даже паники, как это было в Париже, но и вообще чего-либо особенного не было заметно. Только большие плакаты у газетчиков со стереотипными надписями «What England will do»[5] показывали, что город и страна находятся на распутье — великом поворотном пункте истории. Я ещё раньше был очень хорошо знаком с различными политическими течениями английской прессы и теперь без труда мог следить за проявлением англосаксонских симпатий и антипатий. Однако обзор прессы мне мало давал для разъяснения возможного поведения Англии — нейтралитета или войны. 1 августа я встретился с моей старой знакомой А.П. Лебедевой, урождённой княжной Кропоткиной, дочерью знаменитого революционера, лондонской старожилкой (она кончила, между прочим, Оксфордский университет), бывшей замужем за русским эмигрантом (эмигрировавшим ещё в 1906 г.). А.П. рассказала мне все последние новости политики (она ими очень интересовалась всегда) и, между прочим, «со слов частного секретаря Э. Грея», уверила, что я могу быть совершенно спокоен, что Англия не оставит в этой войне Россию и Францию одних. Это был первый луч, внезапно прорвавшийся сквозь густой политический туман.

В последующие дни, живя жизнью, спокойной и мирной снаружи, читая газеты, полные искреннего недоумения, которое царило и в широких общественных кругах Лондона, вспоминая слова А.П., я пришёл к мысли, что на самом деле вопрос в узких правительственных кругах предрешён и что всё дело во времени. По контрасту с Парижем размен на золото продолжался беспрепятственно, и ни в магазинах, ни в ресторанах — никакого следа парижской паники. Узнал я также от А.П., что мой дядя Чарыков находится в Англии проездом в Шотландию и завтракал у Эттера, заменявшего в это время посла графа Бенкендорфа. Это известие, учитывая острое политическое положение и дружбу моего дяди с Извольским, его товарищем по лицею, с которым он вместе (в бытность Извольского министром иностранных дел) положил начало «сердечному согласию» России и Англии вопреки противодействию могущественной германофильской придворной партии, навело меня на мысль о симптоматичности появления моего дяди в Англии в эти критические дни. Надо сказать, что мой дядя воспитывался (до поступления в лицей) в Англии, служил одно время при нашем посольстве в Лондоне, говорил по-английски как англичанин (что ему на этот раз при возвращении из Англии сослужило огромную службу) и имел в Лондоне множество влиятельных друзей. Если принять также во внимание то, что по своей дипломатической службе Чарыков являлся превосходным знатоком Балкан (он был посланником в Софии, Белграде и послом в Константинополе), то, говоря абстрактно, он был самым подходящим лицом, чтобы объяснить великобританскому правительству русскую точку зрения на австро-сербский конфликт. Это было бы тем более естественно, что сам граф Бенкендорф, как никто другой в посольстве в это время, не являлся специалистом по Ближнему Востоку, и когда началась Лондонская конференция по балканским делам в 1913 г., то для этой конференции пришлось выписать А.М. Петряева (впоследствии товарища министра иностранных дел при Временном правительстве), бывшего нашего консула в Македонии.

Вечером 2 августа я узнал, что Чарыков с семьёй (его сын обучался в это время в одном из эдинбургских колледжей) завтракал в посольстве и выехал в Германию, направляясь в Швейцарию и Италию. Как я слышал впоследствии от моего дяди, ему удалось проскочить безопасно через Германию после объявления войны России только благодаря тому, что он сам и вся семья говорили между собой по-английски и выдавали себя за англичан. При тех отзывах, которые мне приходилось читать в германской политической литературе о деятельности моего дяди, если бы немцы могли знать, что Чарыков проезжает в это время через их территорию, ему пришлось бы несладко. Как бы то ни было, я, находясь в Лондоне, не считал удобным расспрашивать о неожиданном приезде Чарыкова и его причинах, а тем, кто этим интересовался, говорил, что, по всей вероятности, он приезжал за сыном, чтобы взять его в Россию. В МИД после моего поступления я также, в силу указанных выше соображений личного характера, не считал возможным исследовать вопрос о какой-то связи между началом войны со стороны Англии и поездкой Чарыкова. Самого его я прямо не расспрашивал о целях поездки, но он мне не раз говорил о том, что всегда был твёрдо уверен, что Англия никогда не позволит Германии и Австрии напасть на Россию и Францию без того, чтобы самой не вмешаться. Об англичанах он говорил также, что мы, русские, гораздо раньше поняли необходимость взаимного соглашения и дружбы, а Англия только после русско-японской войны окончательно это постигла.

Когда во время войны я в одной германской книге, посвящённой Балканам, прочёл, что Чарыков в 1912 г. был уволен с посольского поста в Константинополе по требованию Вильгельма за «его боевую славяно- и англофильскую политику», и спросил об этом моего дядю, он очень этим заинтересовался и сказал, что подозревал это, то есть давление Германии, как истинную причину отставки, но не имел доказательств. Сопоставляя все указанные данные, я до сих пор не могу отказаться от мысли, что поездка Чарыкова в Англию как раз в дни начала мировой войны едва ли объясняется случаем и что переговоры с англичанами были тем более возможны, что по приезде в Англию и перед отъездом оттуда он «завтракал» в посольстве, а это он едва ли стал бы делать, если бы ездил только за сыном, поскольку в качестве недавно отставленного отнюдь не был обязан посещать посольства и выказывать таким образом внимание уволившему его правительству.