Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...» Страница 6

Но напрасно звал Жуковский Мерзлякова в Белев.

…Маша, которой тогда было двенадцать лет, взбежала наверх, в комнаты, еще пахнувшие свежим деревом. Когда она взглянула в полукруглое окно, ее охватил восторг, у нее закружилась голова от обилия света, и она в изнеможении прислонилась к косяку.

Внизу ярко голубела отражавшая легкие летние облака Ока, по которой скользили несколько лодок. У противоположного берега, в тени нависших над водой кустов и трав плыла стая уток. По берегу в сторону Дуракова и Жабынской пустыни шла сухая глинистая Московская дорога. И дальше, озлащенные ярким солнцем, расстилались луга, поля — там желтела рожь и белела цветущая гречиха, — и так далеко тянулся этот простор, что Маше захотелось туда полететь.

Когда девочек увозили из Белёва, чаще всего к дяде Павлу Ивановичу Протасову в село Троицкое Мценского уезда, Жуковский очень грустил. Особенно — по старшей, Маше. «Что со мной происходит? — раздумывал он в своем дневнике. — Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание!.. Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала… Это чувство родилось вдруг, отчего — не знаю: но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен… Я был бы с нею счастлив конечно!

Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности… Но родные? Может быть, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости К. А. пожертвует моим и даже ее счастием, потому что она конечно была бы со мною счастлива».

К. А. — Екатерина (Катерина) Афанасьевна; Жуковский угадал ее будущее поведение.

И вот осень 1815-го: «Сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили», — жалуется Жуковский Маше.

«На свете много прекрасного и без счастья», — повторяет Жуковский свою выстраданную мысль друзьям.

…Проходило лето, желтели и осыпались в парке листья, глубокий сон овладевал деревьями. Небо становилось прозрачнее, холоднее, и там — высоко — с кликами летели журавли, собирались хмурые облака, все чаще уходило в их дымную завесу солнце, шли дожди… А потом на замерзшую глину проселочных дорог, на пожухлую щетину сжатых нив, на лес, покрывающий Васькову гору, на крыши села Фатьянова, на осиротевшее Мишенское, на заросший сосенками холм Греева элегия, где стояла беседка Жуковского, падал первый снег, и всё вокруг устилали сугробы.

Ты сетуешь на наш климат печальный!И я с тобой готов его винить!Шесть месяцев в одежде погребальнойЗима у нас привыкнула гостить! Так!Чересчур в дарах она богата!Но… и зимой фантазия крылата!..Спасенье есть от хлада и мороза:Пушистый бобр, седой Камчатки дар,И камелек, откуда легкий жарНа нас лиет трескучая береза.Кто запретит в медвежьих сапогах,Закутав нос в обширную винчуру.[12]По холодку на лыжах, на конькахИдти с певцом в пленительных мечтахНа снежный холм, чтоб зимнюю натуруВ ее красе весенней созерцать?

…И — пошло, покатилось неудержимое время!

Но не только родина. Есть еще то огромное в жизни, что — как воздух — помогает дышать. Об этом он в 1815 году писал Киреевской: «Поэзия, идущая рядом с жизнью, товарищ несравненный!»

Родина и поэзия — всегда были с ним.

«Он и при дворе, — говорил о нем Вяземский, — всё еще был „Белёва мирный житель“.[13] От него все еще пахло, чтобы не сказать благоухало, сельскою элегией, которою начал он свое поэтическое поприще».

Поэтому, вернувшись из Павловска, чуть ли не всю ночь в грустном одиночестве сидел Жуковский, размышляя о своем недавнем прошлом, совсем недавнем: о вчерашнем дне. Поэтому мысленно ехал он на родину, поэтому мечтал он о каком-нибудь уголке в Тульской или Орловской губерниях — в краях своей молодости. «Вот-вот поеду», — думал он. И не просил Киреевскую высылать ему в Петербург его книги. Год тому назад — осенью 1814-го — прославленный автор «Певца во стане русских воинов», уже написавший почти все свои лучшие баллады, прислал друзьям в Петербург большое стихотворение «Императору Александру». Тургенев устроил чтение у себя.

«Чем более читаю я твое послание, тем более красот открываю», — писал Тургенев Жуковскому об этом стихотворении. Батюшков был в восторге:

«Если бы я мог завидовать тебе, то вот прелестный случай! Так, мой милый, добрый мечтатель!.. Твое новое произведение прелестно… И откуда ты почерпнул столько прекрасных, новых и живописных выражений? Счастливец! Чародей! Прими же чувство моей благодарности за несколько сладостных минут в жизни моей: читать твои стихи — значит наслаждаться, — а в последних ты превзошел себя».

Вспоминались грустные строки Державина, словно шепот ветра в сухой осенней листве:

Тебе в наследие, Жуковский,Я ветху лиру отдаю;А я над бездной гроба скользкойУж преклоня чело стою…

…В журнале «Сын Отечества» Дашков, Тургенев и Кавелин объявили о подписке на двухтомные сочинения Жуковского. До сих пор — с 1812 года — всюду в России пели «Певца во стане русских воинов», положенного на музыку Бортнянским. Послание «Императору Александру» читалось на торжественных собраниях, посвященных окончанию войны.

Он собирался приняться за эпическую поэму «Владимир», задуманную им за несколько лет до того. Мечтал о поездке в Крым и в Киев.

И между тем: «Въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане… Здесь беспрестанно кидает меня из одной противности в другую, из мертвого холода в убийственный огонь, из равнодушия в досаду». «У вас только, — пишет он Киреевской в Долбино, — буду иметь свободу оглядеться после того пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу».

Пожар этот — вдруг запылавшие и обратившиеся в пепел надежды любви.

«Теперь страшная война на Парнасе, — писал Жуковский на родину, — около меня дерутся, а я молчу».