Александр Бахрах - Вспоминая Алданова Страница 6

В своем завещании Алданов просил жену все оставшиеся после его смерти черновые наброски, как и незаконченные или не обработанные им произведения сразу предать огню. Эта его воля была в точности выполнена и поэтому из его архивов сохранилось только то, что он сам еще при жизни передал некоторым американским университетам .

Но вот — в литературном наследстве Алданова значится небольшая повесть, задуманная сперва как сценарий для фильма, затем в виде фельетонов по явившаяся на страницах нью-йоркской газеты «Но вое русское слово», после этого неопрятно изданная каким-то канувшим в Лету издательством и, наконец, в исправленном виде уже посмертно вы пущенная франкфуртским „Посевом". Грозное на звание повести „Истребитель" сразу смягчается подзаголовком, составленном в стиле, напоминающем вольтеровские подзаголовки и гласящем: „Рассказ о скромном советском гражданине, Ялтинской конференции, и о том, как она отразилась на его жизнь; с художественной характеристикой трех главных ее участников, решавших судьбу мира". Казалось бы, к этому уже нечего прибавить, фабула рассказа заранее дана и можно тут же по чувствовать символический оттенок самого заглавия — излюбленное Алдановым противопоставление маленького, незаметного человечка тем „велика нам", которые где-то по соседству вершат историей.

„Истребитель" — рассказ о старом и почтенном русском интеллигенте, ставшем своего рода „ископаемым" и силой обстоятельств (силой случая!) осевшем в Алупке неподалеку от Воронцовского дворца. Герой повести или, может быть, правильнее назвать его „антигероем", как-то уцелел после всех бедствий, обрушившихся на Крым, и чтобы прокормиться — был он когда-то химиком, — при думал себе редкую профессию „истребителя", вопреки своему звучанию, ничего устрашающего не заключающую. Этот Иван Васильевич (фамилии его читатель так и не узнает) способами весьма до потопными истреблял вредных насекомых, угрожающих виноградникам и садам, а вне сезона брался и за истребление клопов и прочей домашней нечисти — работа в то время весьма полезная,

Но так случилось, что перед самым открытием Ялтинской конференции (происходила она, кстати сказать, в Алупке) он получил приказ очистить свою „саклю", как он называл свой домишко. Уж слишком близко находилась она от Воронцовского дворца, в котором происходила работа конференции.

Таким образом, по прихоти Алданова, вокруг нее скрестилось несколько планов: бытовой, с маленькими людьми, с обывателями, с их, кроме них самих, никому не интересными переживания ми, и другой — почти эпический — описание между народной конференции, каждому из участников которой суждено было попасть на „скрижали истории". Любил Алданов издавна на страницах своих книг сталкивать гигантов с мурашками, и следовало бы в скобках отметить, что описание гигантов получалось у него более рельефно, чем описания мурашек.

Я подробно остановился на этой повестушке Алданова, с какой-то точки зрения являющейся постскриптумом к его четырнадцати историческим романам, не только потому, что она была среди последних созданных им беллетристических произведений и была почти обойдена критикой, но потому, что в мои руки попал авторский экземпляр первого издания „Истребителя" с многочисленными правками. Эти правки отчасти вводят в творческую лабораторию писателя и наглядно показывают не которые его методы, кое-что прибавляют к тому, о чем можно было только догадываться, даже если алдановские исправления, как в данном случае, касаются не столько самого содержания повести или хотя бы отдельных ее эпизодов, сколько некоторых — для читателя едва заметных — деталей и благодаря этому самой психологии автора.

Первое, что бросается в глаза при сличении обоих текстов, — довольно значительные, особенно принимая в расчет размеры повести, сокращения, которые едва коснулись той ее части, в которой описываются дела и дни именитых участников конференции. Создается впечатление, что эта часть по вести была написана как бы единым росчерком, почти без помарок. Алданов, видимо, был хорошо осведомлен обо всей подноготной ялтинского действа.

Возможно, что при окончательном редактировании своей повести Алданов вспоминал бунинское наставление, которое сам Бунин унаследовал от Чехова: закончив написанное, первым делом вычеркнуть первый его абзац, а затем без устали сжимать и сжимать первые редакции текста.

Действительно, Алданов жестоко „расправлялся" с разного рода словесными украшениями, уничтожал все красивости, вроде описания дворцовых великолепий, вычеркнул описание скудной библиотечки своего героя, оставив ему только Священное Писание да еще какой-то роман Жюль Верна, который служил ему копилкой. Кому придет в голову перелистывать какую-то книгу? Затем Алданов убрал имеющиеся в первом варианте повести не привычные для его уха советские словечки типа „буза", „собирай манатки", „пока", „гвоздь парень". Можно предположить, что он боялся — и это было бы на него очень похоже — что вставлял их в свои диалоги не вполне кстати, не совсем так, как это было принято в разговоре эпохи. Вычеркнул он и упоминание о тургеневском „лишнем человеке", примененное к своему герою. Вероятно, он подумал, что тургеневский образ едва ли уместен для истребителя филоксеры — занятие, которое сам Алданов отнюдь не презирал, тем более, что его Иван Васильевич в свое время напечатал в ученых изданиях статьи об „опрыскивании" и борьбе с виноградной блошкой, а одно это, с точки зрения Алданова, уже было достойно уважения.

Конечно, все эти сокращения и маленькие изменения носят исключительно технический характер и морали маленькой „притчи" никак не меняют, не затрагивают основной ее идеи — опять-таки „неизменной" роли случая в истории; в данном примере эту роль, в первую очередь, выполняет болезненное состояние Рузвельта. Наряду с этим, всплывает на поверхность и другое пристрастие Алданова воскрешать тех маленьких людей, которые незаметно находятся в тени исторических событий, может быть, сами не ведая о том, что происходит за их спиной.

Добавлю, что перед тем, как засесть за роман о французской революции, Алданов долго работал в архивах и библиотеках, заполнял свои рабочие тетради выписками и, таким образом, располагал почти необъятным материалом. Но все же он счел нужным встретиться с Оларом и Ленотром, автора ми классических трудов по этой эпохе. Он хотел добиться от них подтверждения правильности своих гипотез, указаний, что он не совершил хотя бы еле заметных фактических погрешностей.

Можно поэтому думать, что, имея достаточно связей, ему удалось проинтервьюировать кого-либо из тех, кто в составе иностранных делегаций находился в те дни в Ялте, — конечно, не из числа тех, которые появлялись на авансцене, да, кстати сказать, „звезды" едва ли сумели бы нарисовать беллетристу нужные ему детали. Но все, что он мог услышать от свидетелей, как обычно, он подвергал критическому анализу, рассматривал сквозь свои „стетоскоп". Заполняя своим мелким почерком белые листы бумаги, он восстанавливал перед собой реалии, внимательно знакомился с газетными репортажами, прислушивался к разговорам вернувшихся из Крыма военных корреспондентов, но до конца никому не доверял, не верил в точность яко бы общеизвестных фактов, считал, что в описании каждого из них обязательно есть какая-то, хотя бы незаметная с виду трещинка или что всегда они при глажены и причесаны. Так он поступал всегда за своим письменным столом или еще чаще за столиком кафе, где он любил работать, может быть, более охотно, чем у себя дома. Суммируя все извлеченное из разных источников, он воздвигал над всем свои собственные „надстройки" и они были тем зерном, от которого произрастало его повествование. Рассмотрение вариантов маленькой повести „Истребитель" только служит тому красноречивым примером.