Владимир Радзишевский - Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского Страница 6

«Лиля — люби меня».

Это, конечно, Маяковский. Не «Лиля, я тебя люблю» или «Лиля, помни обо мне», а вот так: меня больше не будет, а ты люби меня.

Следующий адресат — власть, с которой Маяковский на «ты»:

«Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо».

Из этих слов следует, что к власти у Маяковского нет претензий, иначе он ничего бы не стал просить у нее для близких.

В состав своей семьи Маяковский неожиданно включает жену приятеля — Михаила Михайловича Яншина. Зная, что у нее нелады с мужем, иначе она не обманывала бы его, Маяковский хочет обеспечить ей денежную независимость. Ведь власть не поскупится на помощь семье Маяковского. Но плохо Маяковский знал свою власть. Вероника Витольдовна не получит ничего, кроме огласки ее интимных отношений с Маяковским.

Дальше — распоряжение об архиве:

«Начатые стихи отдайте Брикам — они разберутся».

И — ожидаемый от поэта стихотворный итог:

Как говорят —                  «инцидент исперчен».Любовная лодка                           разбилась о быт.Я с жизнью в расчете,                                и не к чему переченьвзаимных болей,                              бед                                           и обид.

«Любовная лодка / разбилась о быт» — единственное объяснение причин самоубийства. Однако стихи не сочинены специально для предсмертного письма, а взяты из готовых набросков, сохранившихся в записной книжке, которой Маяковский пользовался с января по июнь 1929 года. Только там было: «С тобой мы в расчете…», а теперь стало: «Я с жизнью в расчете…» Таким образом, названная Маяковским причина существовала не один месяц. И, по-видимому, не один год. По крайней мере, начиная с поэмы «Про это» (1922–1923), если не с «Облака в штанах» (1914–1915).

Наконец: «Счастливо оставаться». Подпись: Владимир Маяковский. И дата: 12/IV 30 г.

Дата, поставленная за два дня до самоубийства, — прямое подтверждение подлинности письма. Стоило ли составлять от лица Маяковского столь изощренное письмо, чтобы грубо промахнуться в датировке. Сам Маяковский мог носить письмо в кармане два дня, но, чтобы искусники из недр ОГПУ так и не удосужились исправить одну цифру за два дня, поверить невозможно.

Затем Маяковский вспомнил, что недавно вступил во Всесоюзную (Российскую) ассоциацию пролетарских писателей, и решил в приписке отчитаться и перед новыми коллегами:

«Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.

Серьезно — ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову[57] скажите, что, жаль, снял лозунг. Надо бы доругаться.

В.М.».

История с лозунгом, не затронь ее Маяковский в предсмертном письме, вообще бы не отложилась в памяти. О чем же речь? Оказывается, на спектакле «Баня» в Театре Всеволода Мейерхольда[58] Маяковский развесил на сцене и в зрительном зале несколько стихотворных лозунгов. Один был направлен против критика Владимира Ермилова, обругавшего «Баню» сначала в «Правде», а затем в «Вечерней Москве»:

Сразу            не выпарить                              бюрократов рой.Не хватит                ни бань                                и ни мыла вам.А еще        бюрократам                              помогает перокритиков —                   вроде Ермилова…

Вот так: ты — нас, а мы — тебя.

Но не тут-то было. Ермилов состоял в руководстве той самой пролетарской ассоциации, куда под конец жизни занесло Маяковского, и свежеиспеченные боссы потребовали от него снять антиермиловский лозунг. Маяковский и снял. А в предсмертном письме пожалел. Пожалел не о том, что более десятка лет воспевал власть узурпаторов, классовую борьбу и репрессивную систему, а о поспешной капитуляции перед ничтожным литературным начальством.

Наконец еще одна, последняя приписка:

«В столе у меня 2000 руб. Внесите в налог. Остальное получите с Гиза.

В.М.».

Если бы письмо было поддельное, убийца должен был бы не только положить его на видном месте, но и сунуть в ящик письменного стола объявленные две тысячи рублей, а заодно обшарить все ящики, перебрать бумаги и пакеты, чтобы вынуть деньги, которые сам хозяин мог там хранить.

Но письмо подлинное. И об этом свидетельствует его содержательно-стилистический анализ. Подлинность подтверждена также графологической экспертизой, проведенной в декабре 1991 года сотрудниками Всероссийского НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции РСФСР Ю. Н. Погибко[59] и Р. Х. Пановой[60]. Вывод экспертов: «Рукописный текст предсмертного письма от имени Маяковского В. В. <…> выполнен самим Маяковским Владимиром Владимировичем».

Из Лубянского проезда — в Гендриков переулок

Дочитав письмо, Агранов сказал, что передаст его в ЦК ВКП(б). И что здесь проходной двор и тело нужно будет перевезти в Гендриков переулок, в отдельную квартиру, как велел зампред ОГПУ С. А. Мессинг, с которым Агранов связывался по телефону. Затем он отправил Денисовского на Таганку готовиться к встрече катафалка.

По версии Катаняна, когда он вместе с Аграновым и Асеевым спустился во двор, чтобы ехать с письмом Маяковского в ЦК, навстречу из-под арки выруливал большой неуклюжий лимузин, из которого вышли Сергей Третьяков[61], Михаил Кольцов[62], Борис Кушнер[63] и еще какие-то люди из «Правды». Лавут уверяет, что на его глазах по лестнице бежали вдвоем Кольцов и П. М. Керженцев[64], заместитель заведующего агитпропом (он возглавлял Российское телеграфное агентство, когда Маяковский делал «Окна РОСТА») — оба прямо из ЦК, где их застал его, Лавута, звонок. Дочь Третьякова, Татьяна Сергеевна Гомолицкая[65], говорила мне, что с печальным известием позвонила их бывшая домработница, устроившаяся к кому-то из соседей Маяковского. Получается, будто на одной машине, принадлежавшей, очевидно, редакции «Правды», Кольцов ехал со Старой площади, где был по делу, а Третьяков — с Малой Бронной, из дому. Как согласовать эти маршруты — непонятно. А Елизавета Лавинская и вовсе сообщает, что в комнату Маяковского первыми вошли втроем Агранов, Третьяков и Кольцов. Впрочем, сама она там не была и только передает дошедшие до нее слухи в поздних записках, начатых через восемнадцать лет, в 1948 году, когда уже все трое были расстреляны как враги народа.