Георгий Иванов - Избранные письма разных лет Страница 6

Еще раз испытал чувство большой радости, что Вы спаслись так чудесно. Читал обе Ваши статьи в «Нов<ом> Слове»[122]. О калифе этом правильно сказано — четверть века кошмара, «а спал-то он две минуты»[123]. Но калиф-то вынул голову из воды, стал опять калифом? А мы? А миллионы погибших? А вообще Россия?

Как ужасно, что Вы сообщили о Манд<ельштаме>[124]. Я всегда надеялся еще увидеть его. Это был упоительный, тихий, никем не оцененный. Знали ли Вы его лично? Напишите, пожалуйста, все, что знаете о его жизни в <С.> С. С. Р. и обстоятельствах смерти. И что же какой-нибудь Пастернак или «орденоносец» Лозинский[125] не могли своему другу никак помочь?

Где жена Гумилева и его дети?[126] Зоргенфрей?[127] Скалдин? (ученик В. Иванова)[128]. Вообще назовите мне имена, какие вспомните, мне все интересно. Официальную сов<етскую> литературу я отлично знаю по всяким «Лит<ературным> Совр<еменникам>» и «Звездам»[129], — но там ведь ни слова о «нашей» литературе, выброшенной так основательно за борт.

Здесь во Франции был одно время «расцвет» эмигрантской поэзии. Критики «богоискательства»[130]. Беру, конечно, в кавычки, но все-таки было в нек<оторых> областях очень недурно. Если Вы можете доставать книги, перечтите первые три-четыре номера «Чисел» — интересно Ваше впечатление. Ну и «Совр<еменные> Записки», «Звено». Но «Числа» любопытны особенно потому, что это эмигрантские «Весы»[131] — и в хронике отчеты, и следы кипевшей и бурлившей, хотя и искусственно, как содовая вода, но все-таки высокого плана литературной жизни.

Мережковский недавно умер[132]. Зинаида[133] жива. Бунин в неоккупиров<анной> зоне[134]. Там же Адамович, сделавший здесь большую карьеру критика. Ирина Одоевцева здесь. Сирин, Алданов в Америке. Бердяев, впадавший перед войной в непозволительное большевизанство, не знаю где, но жив[135]. Вы вообще неверно ставите вопрос: кто уцелел? Более-менее, кроме умерших естественной смертью, уцелели все. Одни жили хуже, другие лучше, но почти каждый сколько-нибудь даровитый писатель мог печатать книги, читать доклады и, конечно, ничего похожего на то, что пережили Вы, никто не видел. Года за два, за три до войны все стало как-то киснуть, снижаться — на собрания, на которые приходило прежде 200 человек, стало приходить 50. Это была смена скоростей, неизбежная вне своей страны и при варке в собственном соку без аудитории в течении четверти века. Несмотря на физически сносную для большинства жизнь — стало мучительно недоставать России. Насчет того, что такое Россия и что там происходит, шли бесконечные споры. Повторяю, постарайтесь достать эмигрантские журналы — получите большое умственное развлечение, вроде путешествия на Марс.

Что Вы думаете делать, когда Вас выпустят из карантина? К тому времени, даст Бог, возьмут Москву, а м. б., и много подальше. Не верю, что большевики могут еще долго держаться. А когда рухнут, то на диком пожарище русской культуры, выискивать черепки и тушить головешки, показывать — вот тут было то-то, а здесь то-то — кто же это может сделать кроме нас — не погибших в сумасшедшем доме, но не ставших и орденоносцами? Вот этого я уже годы как жду. Шлю Вам самый сердечный привет и буду ждать ответа.

Ваш Г. И.

P. S. Правильно ли я пишу Ваше имя <и> отчество?

21. И. А. Бунину[136]

Дорогой Иван Алексеевич,

Меня весь вечер преследовала нелепая картина: такой человек, как Вы, да еще больной, сидит один в паршивой нетопленой комнате[137], не спит, волнуется и сочиняет ответ зазнавшейся стерве…[138]

Посмотрите на себя со стороны. Вы слава русской литературы, этого ни в какие кавычки не поставишь. Если Вы дождетесь России — Вас будут носить на руках. Если не дождетесь — биография Ваша чиста и прекрасна независимо от того, пили Вы водку у полпреда[139] и ушли или нет из дурацкого союза[140].

Состояние Ваших легких или живота (не говоря уж о состоянии Вашей души) в миллион раз важней мнений, претензий да и самого существования ничтожеств — вроде Марии Самойловны или Глеба Струве[141]. Единственное, что Вам следует сделать, — это плюнуть на эти истории и забыть о них навсегда.

Простите за «вмешательство» в Ваши дела, м. б., и неуместное, но, поверьте, очень искреннее.

Ваш Георгий Иванов.

5-I-1948 [142]

22. И. В. Чиннову[143]

22 октября 1950 г.

Дорогой Игорь Владимирович,

Поздравляю Вас с очень большой удачей. Ваши стихи, собранные вместе, чрезвычайно выиграли. А Вы сами знаете, как это важно. Обычно получается наоборот…

Короче говоря, прочтя «Монолог»[144], я убедился, что недостаточно ценил Вашу поэзию. Считаю, что Ваш сборник дает Вам большие «права», — в частности, право на надменность по отношению к «суду глупцов». Я не читал, но слышал, что Вы удостоились уже кислой рецензии[145]. Плюньте и не обращайте внимания. Теперь Вы автор книги такого «класса», какие появляются — и не только в эмиграции — очень нечасто. И которой, одной, достаточно, чтобы Ваше имя «осталось».

Поймите меня правильно. Мало ли что я хвалю по соображениям дружеским или житейским. Но то, что я пишу сейчас, я действительно думаю. При первой возможности постараюсь подтвердить в печати это мое мнение[146]. Пока же всем и каждому буду говорить, что считаю Вашу книгу не только очаровательной, но и очень значительным явлением. Очень рад за Вас. И очень советую побольше писать — по «горшему следу» Вашей несомненной и большой удачи.

Ваш всегда Георгий Иванов.[147]

23. Н. Н. Берберовой[148]

<31-10-1950. Paris >

Дорогая Нина Николаевна,

«Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь»…[149] Видите ли — мне хочется написать Вам несколько слов теперь, когда Вы уезжаете в Америку[150] — т. е. — м. б., мы с Вами, вообще, никогда не увидимся или, во всяком случае, нас разделит надолго не только океан, но два разных мира. Короче говоря — все житейское между нами прекращается навсегда или очень надолго и вот, именно поэтому, мне хочется Вам сказать несколько слов, воспользовавшись «свободой»: ни Вы мне, ни я Вам на какой–то «отрезок вечности» в практической жизни не реальны. Туманно пишу. Но все равно. Разберите как-нибудь вместе с неразборчивым почерком.