Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу Страница 6

Птицын яростно захлопал в ладони.

- Что? - захохотал он. - Один раз в жизни! Нет, вы только поглядите на этого чудака. Натуральный карась-идеалист, едят меня мухи с комарами. Хотя постойте, - он вдруг запнулся и посерьезнел: - Ах да, как же я смог забыть... ведь вам только двадцать три, а в эти годы порою все воспринимается в розовом свете. Ну, что касается меня, то я свой Рубикон давно ужа перешел.

Нырко не ответил. Он лежал неподвижно, глядя открытыми глазами на разрисованный незатейливыми виньетками потолок, думал о своей судьбе. "А все-таки нельзя обижаться на этого толстяка. В одном он совершенно прав. Жизнь невозможна без любви, даже сейчас, в эту пору, когда ты каждый день ходишь под смертью. А у тебя, Федор? Разве не любовь наполнила всю твою жизнь возвышенным содержанием, дала второе дыхание в воздушных боях. Как много в жизни военного летчика, по-настоящему преданного небу, безраздельно срастившегося со своим звонкоголосым истребителем, элемента случайности! Случайный досрочный отпуск из-за того, что эскадрилья не получила новых самолетов И-15 бис, случайная (тогда ещё не говорили "горящая") путевка в Кисловодск, случайная встреча на танцплощадке и первый случайный поцелуй у затемненного санаторного корпуса с обещанием "завтра обязательно встретиться".

Он тогда нелепо пошутил:

- Послушай, Лина, у тебя нос холодный-холодный.

- Так бывает у самых верных. У тех, кто умеет любить, - промолвила она. - Сколько тебе, Федя?

- Двадцать два, - ответил старший лейтенант Нырко.

- А мне двадцать один. Но я гораздо тебя старше.

- Почему?

- Потому что я уже была замужем.

- Ты? - Да, я.

- Значит, ты не относишься к племени самых верных, если разлюбила своего мужа, - обиженно заметил он.

- А разве можно жить, если один прожитый день кашется тебе годом, сказала она с вызовом и заплакала.

В ту ночь они не вернулись в санаторий. Только на завтраке их увидели соседи по палатам. Они смело сели за один стол, беспрестанно переглядывались и без слов улыбались, разговаривая одними глазами. И уже понимал молодой командир эскадрильи Федор Нырко, что навсегда связывает судьбу с этой зеленоглазой, немножко застезчивой в своей прямоте женщиной и ни за что не вернется без неё в далекий от Кисловодска авиагарнизон.

- Ты вот что, Лина, - степенно говорил он ломающимся баском. - Вещичек с собой у тебя много?

- Да откуда же? - краснея ответила она. - Один чемодан. Только для чего тебе это?

- А для того, что завтра я беру два билета на гражданский самолет, и баста. В Мпнск летим, а там и к моему месту службы.

- Федя, - остановила она его, глядя яа старшого лейтенанта восторженными глазами. - Я никуда с тобой не поеду. Разве так можно - сразу после первой встречи? А вдруг все это непрочно.

Он вывел её из столовой, взял под руку. У большой, яркой от летних цветов клумбы они сели на скамейку.

На деревянной её спинке чей-то перочинный ножичек старательно вырезал: "Оля + Сережа = любовь навек".

- Откуда ты знаешь, какая я, - промолвила Лина. - Одна случайная встреча, и только...

- А холодный нос, который является символом верпости?

- Так это же я сама придумала.

- Знаешь что, Лина? - Федор ребром ладони ударил себя по коленке. - Я сразу почувствовал: такая, как ты, лгать не сможет. И потом, о нас, о летчиках, и так много ходит легенд, что мы влюбляемся с первого взгляда и после первого вальса на санаторной танцплощадке ведем хорошенькую девушку в загс... Так я хочу ещё раз подтвердить этот тезис. - Он вдруг задумался, глядя вдаль на верхушки темно-зеленых гор. - Наш командир полка майор Костромин любил говорить: "Можно женщину знать час и не ошибиться, а можно десять лет примериваться и жениться на мегере". Между прочим, он со своей Степанидой Александровной на полустанке в ожидании поезда познакомился. И сразу увез.

Лина носком белой туфли чертила песок.

- А финал? - спросила она.

- Двадцать лет семейного счастья и четверо детей - вот тебе и финал. Так что сдавайся!

- Мне что же - рассматривать это как предложение? - засмеялась она.

- Нет, подожди, - встрепенулся старший лейтенант Нырко. - Если уж делать предложение, то только так. - Он перепрыгнул через цементный ободок, окружающий клумбу, и стал бесцеремонно обламывать красные и белые гладиолусы.

- Сумасшедший! - закричала Лина. - Тебя же на гауптвахту посадят.

- Отсижу, - выкрикнул Федор.

- Из санатория выпишут.

- Переживем, Линочка, и это несчастье, тем более что до окончания путевки два дня осталось, - хохотал он, собирая цветы в букет.

- Да постой, ты видишь, к тебе и на салюм деле дез-гурный врач спешит.

Нырко поднял голову и увидел, что от парадного подъезда их корпуса к нему, спотыкаясь, бежит дежурный врач, пожилой Федор Федорович, с которым они шутя всегда именовали друг друга "тезками", - бежит, поправляя спадающее с подслеповатых глаз пенсне.

- Да. Действительно, влип, - пробормотал Нырко. - Вот уж перед кем неудобно, так неудобно. Старый интеллигент!

Еле переводя дыхание, дежурный врач остановился у самой клумбы и, не обращая никакого внимания на побледневшую, растерянную Лину, трясущимися губами пробормотал:

- Федор Васильевич, голубчик, тезка, да как же так!

Нырко стыдливо опустил нарядный букет:

- Федор Федорович, извините... тут случай экстраординарный вышел, вот я и посвоевольничал.

Но врач не обратил никакого внимания на его виноватый оправдывающийся вид.

- Вы про цветы? Да какие уж тут могут быть цветы! Война началась, Федор Васильевич!

Двадцать восьмого июня, на седьмой день войны, когда войска фронта уже отступали на восток, в полку Костромина, перебазировавшемся под Могилев, две трети летчиков были "безлошадными". Одни из них потеряли самолеты в неравных воздушных боях и на попутных машинах добрались до родного полка с одним парашютом, а то и без оного, у других истребители сгорели прямо на самолетных стоянках во время налетов вражеской авиации. Нырко был в числе нескольких пилотов, которым удалось сохранить материальную часть. Под вечер он ушел на боевое задание вместе с летчиками Кропотовым и Ершовым. Надо было прикрыть целый косяк маломаневренных и малоскоростных бомбардировщиков СБ, летавших бомбить вражескую переправу. Как ни странно, но в небе "мессершмиттов" не оказалось, и воздушных боев вести не пришлось. Но при отходе от цели зенитным огнем были подбиты самолеты обеих его ведомых. Кропотов и Ершов сели на запасной аэродром, а Нырко спокойно продолжал полет на основной. Мотор его маленького широколобого "ишачка" работал чисто, в баках оставалось достаточно горючего, боекомплект он но расходовал совсем. Высокое небо с легкими перистыми облачками слепило глаза и навевало успокоение. Даже верить не хотелось, что всего лишь четверть часа назад он видел истерзанную землю и разрывы от бомб, сброшенных опекаемыми им СБ на вражескую переправу. Он уже лидел панораму аэродрома и небольшую кучку людей у порога штабной землянки. Они ожесточенно размахивали руками. Затем подряд три красные ракеты ушли в зенит, и это было предупреждением об опасности и запрещением посадки. Нырко поднял нос истребителя и стал беспокойно осматривать небо. Впереди над собой он увидел звено двухмоторных "юнкерсов", летевших в красивом плотном строю. Вечернее солнце отблесками отскакивало от остекленных плексигласом кабин. Дыбились высокие, белым дюралем покрытые кили с четко впечатанной свастикой.