Лев Кассиль - Человек, шагнувший к звездам Страница 6

«Горе и гений» — так назвал Циолковский маленькую восьмистраничную брошюру, выпущенную им незадолго до революционного переворота в нашей стране. Горе и гений! — в этих словах выражено все, что чувствовал и переживал в те годы Циолковский.

«Только установление нового строя в общественной жизни человечества уничтожит горе и даст возможность человеческому гению беспрепятственно развернуть во всей широте свою работу», — писал он.

И то, о чем мечтал ученый как о делах далекого будущего, свершилось гораздо раньше, чем он мог предполагать.

В октябре 1917 года в Калуге, как и во всей стране, совсем другие люди взяли по воле народа власть в свои трудовые руки. Изобретения Циолковского стали заботой, гордостью и достоянием государства. Ученый познал радость всенародного признания; в жизнь его, полную страданий, горечи и обид, вошло заслуженное утешение. Это позволило ему пережить тяжкие удары, которые продолжала наносить судьба, никогда не баловавшая Константина Эдуардовича. Он терял одного за другим дорогих ему людей. Еще ранее, в 1902 году, в состоянии душевного упадка покончил с собой его сын Игнатий, а теперь спустя лишь два года после Октябрьского переворота, когда перед ученым открывались совершенно новые возможности для работы, тяжелая болезнь унесла младшего сына Ивана — верного, трудолюбивого помощника отца. Потом заболела туберкулезом младшая дочь Аня. Она скончалась вскоре после замужества, оставив грудного ребенка. Через год, не дожив до сорока лет, умер в глухом степном селе учительствовавший там старший сын Циолковского Александр.

Но ученый нашел в себе силы выстоять под этими страшными ударами. Он теперь уже не чувствовал себя одиноким путником, идущим по найденной им ощупью новой дороге через глухую пустыню. Нет, он был уже не одинок. Его избрали членом Социалистической (впоследствии переименованной в Коммунистическую) Академии. Советское правительство назначило ему персональную пенсию; помимо академического пайка, он получал пособие от комиссии по улучшению быта ученых. Это дало возможность Циолковскому оставить, наконец, педагогическую работу, которая была для него единственным средством существования в течение сорока лет. Теперь Константин Эдуардович мог посвятить себя целиком науке, исследованиям, изобретательству, открытиям.

Теперь у него уже было много последователей, энтузиастов его дела. Повсюду создавались группы изучения реактивного движения. Правительство отпустило деньги на постройку моделей и производство опытов, а затем был создан специальный институт реактивных двигателей.

Металлический бескаркасный дирижабль был реально включен в план советского дирижаблестроения[1]. И как будто цельнометаллическое по самому своему звучанию имя Циолковского стало хорошо известно во всех концах Страны Советов. Так революция открыла путь для открытий Циолковского.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Признаюсь, что, погостив в Калуге у Константина Эдуардовича, куда я впервые приехал в 1932 году, я сам поставил отметинку «сбылось» у одного из сокровеннейших своих желаний. Еще с детства я слышал о нем как о межпланетном Колумбе и давно мечтал встретиться с Циолковским — властителем моих мальчишеских дум.

Итак, мы остановились с вами у входа в дом № 81 по улице Брута.

...В тесной горенке не спеша кончают обед. Из-за стола поднимается навстречу мне высокий застенчивый старик. Он двигает громадные шлепанцы-пантуфли. Все в нем исполнено радушия и мягкого внимания. Большие, совсем детские глаза, отвыкшие удивляться, но еще сохранившие ласковую пристальность любопытства, разглядывают вошедшего.

— Циолковский, — коротко говорит он.

Его медленный, как бы мерцающий голос мучительно слаб, он доходит словно очень издалека.

— А мы только что пообедали... Чем же угостить вас? Щец не желаете ли? Ну вот хоть яблочко возьмите. А вы молчите, молчите! Я все равно эдак ничего ровнехонько не слышу. Поэтому не старайтесь, не расслышу. Идемте ко мне наверх. Вот возьму там трубу, тогда и потолкуем, тогда и представитесь. Пожалуйста.

Он показывает мне худой рукой куда-то в сторону и вверх. Пропускает меня вперед. И вот я карабкаюсь по головоломно крутой лесенке, о которой, впрочем, уже до меня написано гораздо больше строк, чем насчитывается ступенек на ней.

На мансарде, в небольшой выбеленной светелке, царят книги и рукописи. Золототисненный массив энциклопедий, стопки сочинений Чехова, Мамина-Сибиряка, Ибсена.

За окошком обмелевшая Ока тужится протолкнуть плот через свое пересохшее горло.

Циолковский совсем не так дряхл, как это мне показалось с первого взгляда. Как легко он взлетел по крутой лесенке к себе в рабочую комнату! Он деятелен и смешлив, он усаживает меня, без усилий пододвигает себе большое кресло, устраивается в нем и затем вооружается огромной, почти метровой длины жестяной трубой в виде воронки с длинным узким горлышком. В раструбе воронки я вижу паутинку.

Эта труба — целый слуховой телескоп — направлена на собеседника, то есть на меня.

— Самодельная, — поясняет Циолковский, заметив, с каким интересом я разглядываю его слуховой телескоп, — из простой жести, еще при царе... за пятнадцать копеек. Вот как... И больше ничего... Отлично! Все слышу. И не кричите! Кричать совершенно не следует. Не хуже вас слышу. Ну-с, теперь рассказывайте, кто вы такой, откуда?.. Вот вам листок — запишите мне на память. А то я стал что-то плохо имена помнить. Только прошу, не фантазируйте буквами. Как следует пишите. Звание, как вам угодно — можете не писать. Я чинами не интересуюсь.

«КОГДА МЫ ПОЛЕТИМ НА ЛУНУ?»

— Так вы, видно, кое-что почитывали из моего, — говорит вскоре Циолковский, которому я поспешил рассказать о том, как еще в детстве искал в журналах и книгах все, что связано так или иначе с его работой. — Смотрите, пожалуйста, не ожидал! Большею частью являются молодые люди, которые от кого-то что-то слыхали про меня, а читать меня самого им некогда. А вот вы, оказывается, кое-что читали. Приятно. Не скрою. Верю... Ну, теперь можете спрашивать о чем хотите. Раз разбираетесь, охотно отвечу.

Он отнимает трубу от уха, поворачивается ко мне в фас, внимательно вглядывается, потом снова наставляет на меня трубу и припадает к ней ухом.

— Прошу.

— Константин Эдуардович, как вы думаете, скоро я отправлюсь специальным корреспондентом на Луну?

Циолковский хохочет. Он смеется удивительно легко и заразительно, радуясь, видимо, самому ощущению веселого.

— Не-ет! Это не так скоро, совсем не так скоро. Много лет. Много лет. Сначала еще пусть стратосферу завоюют. Стратосфера — вот куда нам надо. Стратосфера — это первый важный шаг по пути во вселенную.