А. Аллилуева - Воспоминания Страница 6

Знамя это хранится ныне в тифлисском музее. С завода Рукса отцу пришлось вскоре уйти. Хозяева не стеснялись.

— Черт вас знает, как вы следите за работами, — сказал отцу, придя однажды в цех, старик Руке. — Вот я сам управлял заводом: за отломанный у шестерни зуб я выбивал у рабочего два зуба.

— Пожалуй, времена эти миновали, — ответил отец и, стараясь сохранить спокойствие, добавил, что те, кто думают иначе, легко могут поплатиться собственными зубами.

Хозяин побагровел, но, промолчав, ушел из цеха. Через несколько дней один из новых учеников, мальчик-подросток, нечаянно сломал каретку станка.

На завод явился молодой Руке, хорошо известный в Тифлисе кутила и пьяница.

Ему сказали о поломке, и он, вбежав в цех, с кулаками набросился на дрожавшего, перепуганного мальчика. Отец встал между хозяином и учеником и спокойно сказал, что кулачной расправы не потерпит. Руке посмотрел на отца, на стоявших у станков рабочих и повернулся к выходу. Вечером отца вызвали в контору и дали расчет.

Не найти теперь в Тифлисе отцу работы, но на помощь пришла организация.

Отца направили в Баку, где Леонид Борисович Красин помог ему поступить на электростанцию, строящуюся на мысе Баилове.

Глава пятая

Мыс Баилов уходит далеко в море. Гористая улица тянется вдоль мыса, соединяя его с бакинской набережной. В конце улицы начинаются нефтяные промысла Биби-Эйбата.

Из наших окон в доме на электростанции. вндны правильные ряды буровых вышек. Море пенится внизу, у, двора, подернутая нефтью вода отливает радугой.

Азербайджан недаром назвал свою столицу Баку (Бакуэ) — «город ветров».

Ранней весной и осенью норд сотрясал стены дома. Песок забивался в щели закрытых окон и покрывал толстым слоем подоконники и пол.

Когда на промыслах горела нефть, черная туча заволакивала небо, и сажа тяжелыми, жирными хлопьями падала на город. Деревья не выживали в отравленном воздухе. Зелени в Баку не было. Как поразило это нас, выросших в зеленом цветущем Дидубе!

Мы приехали в Баку летом. Осенью в этом году родилась Надя. Мама вернулась из родильного дома, и мы с любопытством смотрели, как она осторожно пеленает девочку. Потом Надю купали. Для нас было новым развлечением наблюдать, как она барахтается в воде, розовая и улыбающаяся.

Отец работал старшим кочегаром на электростанции. Он с вечера уходил в ночную смену, и мы оставались одни с мамой. Спать не хотелось. Мы не могли привыкнуть к завыванию ветра, к зареву нефтяных пожаров. Чтобы отогнать страх, мы просили читать нам вслух.

Помню, на промыслах горела нефть. В окнах прыгали отблески пламени.

На море ревел шторм.

Мы сидели вокруг стола и слушали стихи о кавказском пленнике. Все было так необычно вокруг. И стихи такие грустные.

Мама захлопнула книжку, — пора спать.

— Не туши свет, — попросил Павлуша.

— Спите, спите, — сказала мама и щелкнула выключателем.

Я не спала. В углах двигались тени, и ветер завывал человеческим голосом.

Рядом ворочался Павлуша. Я понимала, что и ему страшно. И вдруг он закричал.

Успокоить его было невозможно — он бился, плакал:

— Боюсь! Боюсь!..

— Беги за отцом, — сказала мне мать. Я выскочила на улицу и побежала, забыв о буре и пожаре. Яркий свет электростанции ослепил меня.

Ты к кому, девочка? — посыпались вопросы и рабочие стали громко вызывать отца.

Врачи нашли, что у, Павлуши нервное потрясение.

Хорошо, было бы, — советовали они, — увезти его к садам и зелени.

В прокопченном, пропитанном нефтяной и мазутной, гарью Баку не было для нас, ни зелени, ни свежего воздуха. Отец вспомнил о наших друзьях Родзевячах, живших в Кутаисе. Он. написал им, и Павлушу отвезли в Кутаис. Там он скоро поправился.

Совсем недавно, пришлось мне побывать и нынешнем Баку. Нарядная набережная, цветы и тропические растения чистые асфальтированные улицы, ровно тянущиеся от центра до промыслового района, новый красивый и благоустроенный город.

Я не узнала в нем старого знакомца моих детских лет. Сейчас не видишь, что ходишь по земле, из которой тут же рядом черпают нефть. А тогда она сочилась отовсюду. Стоило немного отойти от главной — Великокняжеской улицы и пройти к начинавшемуся у вокзала заводскому району — «Черному городу», как приходилось уже осторожно перепрыгивать через блестящие разноцветные нефтяные лужи. В Черном городе, на нефтяных промыслах Ротшильда, отец работал в конце 1901 года, когда из-за неполадок с администрацией он принужден был уйти с электростанции. Теперь и следа нет этого Черного города. Тогда он в самом деле был черным, как будто только что над ним прошел дождь из сажи.

В длину всех черногородских улиц и закоулков тянулись нефтеотводные трубы. Чтобы перейти улицу, надо было перелезать через трубы, плясать по мосткам, заменявшим тротуар.

И люди, которые ходили по Черному городу, были грязные, перепачканные мазутом и нефтью. Но к грязи, к саже, к жирному, носившемуся в воздухе песку, к удушающему запаху мазута все привыкли. У бараков, где жили рабочие, возились дети. Куски железа и обломки рельсов, валявшиеся в жирных лужах, старые чаны из-под керосина стали игрушками. На липких трубах усаживались рабочие, чтобы здесь же пообедать пучком зеленого лука и ломтем чурека.

Идя куда-нибудь с мамой, мы оглядывались на прохожих. Смуглые, лоснящиеся от пота и грязи лица, обернутые чалмами головы, разноплеменный громкий говор.

В Баку на промыслах работали азербайджанцы, персы, армяне, грузины, русские.

Хозяева старались, чтобы держались они обособленно. В бараках Черного города, где было так же грязно, как на улицах, где вповалку спали на циновках, расстеленных на земляном полу, селились отдельно персы и армяне, русские и азербайджанцы.

— Ты должен ненавидеть каждого армянина — так велит мулла, — говорили детям в азербайджанских семьях.

— Татарин — твой враг, — твердили сыновьям отцы и матери армяне.

И было спокойно хозяевам: армяне и татары не сговорятся, не выступят сообща против хозяев. Не страшны и. приехавшие на заработки в Баку нищие крестьяне-персы. Они темны и забиты.

— Рахмет! — повторяют они. — Такова судьба! Все — судьба, и не боритесь с ней, — учит пророк!

А я в Баку, как в нашем тифлисском доме, вижу много людей, которые стараются уничтожить эту страшную национальную рознь.

В обеденный час я помогаю маме накрывать на стол.

— Сосчитай, — говорит мама, — сколько надо поставить тарелок, — обедают десять человек.

Я ставлю десять тарелок, но людей приходит больше. Они входят в дом вместе с отцом, и мама выносит из кухни дымящуюся миску.