Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве Страница 6

— Любовь основана на эгоизме взаимных наслаждений, — в голосе Николая слышалась улыбка, — а дружба — на бескорыстии взаимных пожертвований.

— Можно ли противопоставлять любовь и дружбу?

— Любовь есть тело, а дружба — дух.

— А разве не бывает душевной или одухотворенной любви?

— Только между родителями и детьми, братьями и сестрами или между учителем и учеником.

— А между супругами?

— Лишь как исключение из правил.

— А у нас с мужем не только любовь, но и дружба.

— Видите ли… — Николай замялся.

— Пожалуйста, говорите откровенно.

— Как бы это сказать? Любовь есть угар головы от сердца, у вас же этого, извините, не чувствуется.

— Вы хотите сказать, что я не люблю мужа?

— Более того, вы пока и не знали настоящей любви.

— Отчего вы так думаете?

— Отвечу вопросом на вопрос: вы совершали ради кого-нибудь безумные поступки?

— Разве я похожа на женщину, способную на это?

— В том-то и дело, что нет, потому и говорю, что вы еще не знали настоящей любви, ведь верное мерило ее — степень глупостей, которые влюбленные совершают друг ради друга…

Разговор утих. Корабль, стоящий на якоре, медленно покачивался на волнах. Слышны были крики чаек, плеск воды о борт.

— Простите, я обидел вас?

— Что вы! Наоборот, спасибо за откровенность. — И вдруг в ее голосе зазвучали лукавые нотки: — Можно задать тот же вопрос: а вы совершали глупости?

— Женщина — море: не пробуй — оно горько, не узнавай — оно коварно, не вверяйся — попадешь в бурю.

Тут Мишель услышал ее смех, удивительно мягкий, j душевный.

— Но вас эта сентенция не касается, — сказал Николай. — Море бывает и таким, как сейчас, — ласковым, добрым.

— Да, закат дивный. Смотрите, как полыхают облака!

— И не угаснут совсем — закат сольется с восходом… Больше Мишель не видел их вместе. Но по тому, как они нарочито не замечали друг друга, он понял: между ними произошло нечто такое, чего не следует знать другим. Однако скрыть любви не удалось. Муж, как водится, узнал последним, но, удивительно, препятствовать влюбленным не стал, отказав лишь в расторжении брака.

Свою любовь Николай, как святыню, пронес через все испытания. После ареста он не назвал имя Стеновой, когда колода карт, посланная ею из Кронштадта, вызвала подозрение Следственного комитета. На каторге он сделал по памяти ее портрет на слоновой кости, изобразив ее в кружевной шляпе со множеством лепестков и пышном жабо из кружев, которые он привез из Голландии и подарил ей.

В записной книжке Николая, которую Михаил перелистал после его смерти, он прочитал: «Моя любовь — кольцо, а у кольца нет конца». В 1843 году на каторгу вдруг пришло письмо от старшей дочери Степовой Елизаветы. Николай тут же ответил, что хорошо помнит ее и маму, продолжает любить все семейство Степовых и лишь одного не может себе представить, как маленькая пухлощекая Лиза сделалась взрослой девицей. Однако неожиданно вспыхнувшая переписка прервалась. Воспрепятствовало, видимо, неудовольствие отца или нежелание матери бередить давние душевные раны, а может быть, и обыкновенная осторожность. Сестры, приехав в Селенгинск, сообщили, что муж Любови Ивановны умер. Но кольцо любви, подточенное временем и расстоянием, с годами все же потускнело…

«Я сделал все, чтобы меня расстреляли, — писал Николай в одном неотправленном письме, — я не рассчитывал на выигрыш жизни и не знаю, что с ним делать… Но если жить — действовать. И потому я обвиваю колечки, стучу молотком, машу кистью, пилю, строгаю, бросаю лопатой землю. Часто пот льет с меня градом, часто утомляюсь до того, что не в силах пошевелить перстом, а со всем этим каждый удар маятника, каждый миг времени падает на меня, как капля холодной воды на голову безумного, и тут присоединяются щелчки по бедному больному сердцу».

То, что делал Николай на каторге и поселении, поражало всех. Еще в Чите, когда декабристы жили в невероятной тесноте, он с помощью ножичка и подпилка соорудил токарный станочек, нарезал из обрезков латуни, собранных в мусоре, зубчатые колеса, шестерни, затем сделал хронометр, гораздо точнее тех, которыми пользовались на флоте.

Решив запечатлеть соузников, он создал целую галерею портретов — нарисовал и тех, кто был с ним на каторге, и их жен. Николай писал и литературные произведения, но потом оставил это: «Все равно не напечатают». При жизни Николай увидел лишь написанные до восстания «Записки о Голландии», «Плавание фрегата „Проворного“» и несколько статей и заметок. Очерк «Гусиное озеро» опубликовали в «Вестнике Естественных Наук» без подписи. А рассказы и повести, написанные в каземате, частью погибли, а частью отосланы в Россию, но целы ли они, неизвестно.

Сколько произведений написал бы Николай, если бы не каторга и ссылка. Недаром Карамзин называл его единственным, кто мог бы продолжить «Письма русского путешественника». Великий князь Михаил заявил адъютантам после первого допроса: «Слава богу, что я с ним не познакомился третьего дня, он, пожалуй, втянул бы и меня…» А царь, выразив притворное удивление, что Николай Бестужев оказался среди заговорщиков, сказал:

— Вы знаете, что все в моих руках. И если бы я мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу, готов простить вас.

— Ваше величество, — ответил Николай, — в том-то и несчастье, что вы все можете, что вы — выше закона, а я желал, чтобы жребий ваших подданных зависел впредь от закона, а не от вашей милости!

Приехав после каторги в Селенгинск, Бестужевы сначала жили у купца Старцева, а потом купили в стороне от городка дом с амбаром, завозней,[2] стайками для коров и овец, построили кузницу, столярную, слесарную мастерские, обсерваторию. Им помогали буряты Анай и Эрдыней Унгановы, жившие в юртах по соседству. Пасли скот, плотничали, столярничали. Дочь Эрдынея, красивая стройная девушка семнадцати лет, тоже стала помогать Бестужевым. Дел для женских рук хватало — стряпанье, стирка, уборка в доме.

Однажды Николай, вернувшись с охоты, преподнес ей букет таежных лилий и саранок. Она зарделась, прижала цветы к груди, убежала на берег Селенги, вскоре оттуда донеслась удивительно нежная песня. Не надо было знать бурятского языка, чтобы догадаться, о чем в ней поется. Душа стала своим человеком в доме Николая, они проводили вместе долгие зимние вечера.

Когда родился мальчик, Николай договорился со своим другом купцом Старцевым, чтобы тот усыновил его и дал ему свою фамилию. Сына назвали Алексеем. Год спустя родилась дочь Катя, которая тоже стала Старцевой. Николай очень любил своих детей, учил их грамоте, рисованию, французскому языку. Они были удивительно милы — большеглазые, смышленые, озорные.