Кристофер Хибберт - Бенито Муссолини Страница 60

Месяц за месяцем отношения между Италией и Германией все более ухудшались. Поводов для разногласий становилось все больше. В их перечне находились: унизительное обхождение с итальянскими рабочими в немецких трудовых лагерях; возмущение в Италии, вызванное вывозом в Рейх большого количества произведений искусства; отказ итальянцев вести себя иначе, чем «чрезвычайно вяло, — как писал Геббельс в своем дневнике, — по отношению к евреям»; упорное нежелание Гитлера проводить бескомпромиссную политику в отношении Франции, чьи владения в Средиземном море оставались постоянным раздражителем и давали Муссолини повод при каждом удобном случае жаловаться на немцев, продемонстрировавших типичное недомыслие, когда они не «оккупировали всю Францию после подписания перемирия». Довершали дело претензии немцев, — особенно Геринга, чей тон приводил Муссолини в бешенство, а позднее к нему присоединился и Гитлер, выразивший их в письменной форме. Их существо заключалось в том, что если бы не нападение Италии на Грецию, то Испания вступила бы в войну на стороне Германии, что имело бы результатом скорое падение Гибралтара. Все это, в конце концов, привело Муссолини к неприятному выводу о том, что если их отношения и дальше будут развиваться в таком же духе, то Италии вскоре придется «выступить против немцев, исходя из соображений чести и исторической справедливости». Подобные горькие признания стали обычным делом. Поочередно изливая свой гнев то на немцев, уже зараженных «микробами краха», и их «бессмысленное варварство», то на свой собственный народ за «проявление мягкосердечия, подрывающего боевой дух и разлагающего общество», дуче все чаще терял контроль над собой, давая волю вспышкам негодования, которые стали столь же регулярными, как и неожиданная смена настроения. Дуче мог критиковать Франко, обвиняя его в неблагодарности, а на следующий день он восхвалял его за неуступчивую позицию, занятую несмотря на давление Германии; поворчав вечером по поводу мрачных пророчеств о перспективах дальнейшего хода войны, наутро он благосклонно выслушивал заверения своих более самонадеянных советников в ее благоприятном исходе, совершенно искренне рассуждая «самым оптимистичным тоном, — как писал Чиано, — о будущих победах, о возможностях перехода итальянской армии в наступление и исправлении положения дел в Африке». Дуче, казалось, не просто заблуждался, но уже не был в состоянии осознать собственную непоследовательность. Его угроза начать войну против Германии буквально через несколько дней сменялась подтверждением «его решения до конца быть вместе с Германией». В какой-то момент Роммель мог оказаться «сумасшедшим», а в другой — «одним из величайших полководцев нашего времени».

После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда он все же это делал, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, которое он любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с дуче, уже тогда выглядевшим «лет на пятнадцать старше его действительного возраста. Он был массивен и статичен и лишен какой-либо живости. Он двигался тяжелой, почти слоновьей походкой; казалось, что каждый шаг ему дается с трудом. Он был слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело одутловатым. Его коротко остриженные волосы были белоснежно седыми». Через месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано тоже был обеспокоен видом дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что «нынешнее состояние дуче объясняется временным стечением обстоятельств».

Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в том, что он долго протянет. «Так или иначе, — высказалась одна из дам, которая видела дуче на вилле Торлония в конце того же лета, — но он более не выглядел живым существом. Я словно видела перед собой карикатуру на человека — даже, скорее, труп».

Часть III

Падение колосса

Глава первая

«ВОЙНА ИДЁТ ВСЕ ХУЖЕ…»

23 октября 1942 — 23 января 1943

Судьба! Только споткнувшись, государственные деятели вспоминают о судьбе.

К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, по всей Италии широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали интеллигенцию, в Неаполе и на Сицилии — рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только полицейские пули. Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. Газеты нефашистской ориентации осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других лишениях, хотя это было запрещено. Вскоре некоторые из них, включая «Oggi», были закрыты. Отпуск продуктов, в том числе хлеба, овощей, мяса, риса, яиц, был строго нормирован, однако полиция уже даже и не пыталась вмешиваться в операции черного рынка, который совсем вышел из-под ее контроля с тех пор, как правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%.

На юге Италии тысячи крестьян находились на грани голодной смерти, по всей стране бедняки голодали, затягивая пояса на самую последнюю дырку, а Муссолини получил даже прозвище — «форо Муссолини», «дыра Муссолини» [29] .

Это была его война, именно он ввергнул в нее страну, и немцы, маршировавшие повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями — но не друзьями этих бедняков. Надо сделать все что угодно, лишь бы только положить конец этой войне, — с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту, — в крайнем случае даже постараться ее выиграть. Однако большинство из них уже перестали думать о победе: эти люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью. Они слушали передачи Би-би-си в надежде услышать хотя бы намек на скорое поражение Италии в войне, что казалось уже вполне допустимым. Муссолини воспринимал подобные пораженческие настроения как еще одно доказательство неспособности итальянцев проявить себя иначе, как ничем не выдающейся нацией никчемных людей, способных только петь и поедать мороженое. Они вовсе не напоминали славных итальянцев 1914-го, это был «печальный, но, увы, очевидный вывод». Что касается армии, то в глазах Муссолини она была никуда не годной, а генералы почти все до единого — «паралитики». С адмиралами дело обстояло еще хуже. Буржуа превратились в «эгоистичных декадентов», в «самый отвратительный тип итальянца, который только можно представить». Правда, если Муссолини и позволял себе самому подобные высказывания, то он приходил в ярость, когда немцы выражали этим словам свое одобрение.