Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго Страница 60

Постепенно круг старых знакомых сужался. В Румынии хозяевами стали советские правители. Обстановка была не лучше одесской в дни оккупации. Однако мне в то время в «Мон Жордене» работалось спокойно. Артисты, музыканты, другие работники ресторана понимали мое состояние, сочувствовали. Особенно внимательны были музыканты-бессарабцы. Их отношение к тебе было почтительным и очень трогательным. Со мной они не боялись говорить о своих страхах. Твой арест подталкивал их к единственно правильному тогда решению – уехать из Бухареста. Очень скоро они так и поступили. Мне советовали последовать их примеру, но вот этого я себе бы не позволила никогда.

Я ничего о тебе не знала, но было чувство, что ты ведешь меня по жизни, опекаешь по-прежнему. В «Мон Жорден» опять же привел меня ты. Здесь я обрела друзей, поддержку. В первые дни после случившегося не могла с собой совладать, ревела белугой целыми днями. Как услышу знакомые мелодии твоих песен или имя твое – слезы сами текли и комок в горле, дышать трудно становилось. В церковь каждое утро ходила, молилась, свечу зажигала, а сама ревела, одна из прихожанок мне и говорит: «Что плачешь, дочка? Если потеряла близкого, то молись об упокоении души его, а если беда у него, то не понравится ему, что ты его оплакиваешь». Сняла она с меня «плаксивую» привычку. Вспомню ее слова, зубы стисну и сама себе твержу: «Верить надо, а не мокроту разводить». Помогало. Но в твоих знакомых музыкантах меня трогало то, что когда они о тебе говорили, в их глазах стояли слезы. Взрослые, сильные мужчины, а слез сдержать не могли. Здесь тебя не только знали – тебя любили. И ко мне относились как к младшей сестренке, да видно, не всем это нравилось.

Скрипач Жан как-то спросил меня, не знаю ли я певичку из твоего ресторана – Баянову? Я с трудом вспомнила встречу на улице. Мы тогда с тобой вышли из «Савои», и ты увидел свою знакомую, остановился, представил ее мне: «Верочка, познакомься, Алла Баянова, певица». Ты с ней поговорил, и мы отправились по своим делам дальше. Ты добавил потом, что Баянова до Мии Побер была женой Ипсиланти, что дружила с Закитт и была одной из солисток цыганского хора в твоем ресторане. Больше мы с Баяновой ни разу не виделись. Я Жану так и объяснила. Жан, видимо, не хотел, чтобы я от других услышала грязные россказни Баяновой обо мне, поэтому и предупредил, чтобы я не обращала внимания на эти сплетни. Я и не обращала. Сплетникам и фантазерам трудно было поверить, что, оставшись без тебя, я не прогуливаю твое богатство. Каждый по себе судит.

Я благополучно забыла о том разговоре с Жаном, но десятилетия спустя меня все же настигли те сплетни. «Добрые» знакомые не без удовольствия поведали мне, что Баянова написала книгу, в которой рассказала, как работала со мной в «Мон Жардене» и как плохо я себя там вела. Помнишь, ты приучал меня не оправдываться никогда и ни перед кем, даже перед тобой. Приучил. Я-то знала, что в мою бытность в «Мон Жардене» Баяновой там не было – уже это было враньем. И я пропустила весь тот бред мимо ушей. Промолчать не смогла, когда Баянова, вернувшись в Союз, выступала с твоим репертуаром, возводя хвалу себе, тебя называла Петькой и тиражировала историю, как ты на ее репертуаре сделал себе имя. Вот тогда я взорвалась.

А тут сама Баянова отыскала мой телефон и сама мне позвонила. Елейным голосом стала рассказывать какие-то несусветные истории из нашего с ней румынского общения, давать советы, что надо наследством с внучкой твоей делиться. Не стала я объяснять ей, что делиться нечем, так как я ничего себе «не загребала и загребать не собираюсь». Но напомнила я Баяновой о другом: что в Румынии и Париже ее не знают, а тебя помнят по сей день. И если уж она твое имя и твои песни эксплуатирует, неплохо бы уважительнее быть к Петру Лещенко. Ей, естественно, не понравился мой тон. Но хвала Баяновой, она меня услышала, переключилась на рассказы о Вертинском, а тебя оставила в покое. Замечательно. Теперь пусть поет на здоровье. Счастье, что таких доброжелателей на моем пути было не так много. Больше было друзей – искренних и честных.

«Мон Жарден» стал мне приютом. У меня было 2–3 выхода за вечер. Мне заказывали многое из твоего репертуара, но были песни, которые без тебя я никогда не решилась бы исполнить. Я не хотела эксплуатировать твое имя. Я ждала тебя и верила, что выйдем еще вместе на сцену. Публика в ресторане была очень цивильная, советских военных я здесь не встречала. Ионеску блестяще играл на скрипке. Когда я пела, подходил ко мне со скрипкой, так мы и «разговаривали». Работа скрашивала мое ожидание, но в квартире нашей стали происходить страшные и непонятные вещи.

В мое отсутствие кто-то побывал у нас буквально на третий день после твоего ареста. В одной из комнат поселили молодую женщину. Мебель из той комнаты частично перенесли на нашу половину, а что-то просто вывезли. Выяснять, по какому праву, я не решилась, да и не знала, кому задавать вопросы. С неожиданно появившейся соседкой мы не общались, только любезно приветствовали друг друга по утрам. Я узнала, что зовут ее Нитти. Это все, что мне о ней было известно.

О-Папа не появлялся, и я решила сама к нему зайти. Встретил он меня хорошо, но первое, что бросилось мне в глаза, так это появившийся на столе под стеклом портрет Зинаиды Закитт. Что же заставило вас, О-Папа, мои фотографии поменять на другие? Я сделала вид, что не заметила ничего, мы обменялись с твоим отчимом дежурными любезностями. О тебе Алфимов даже не вспомнил, как я – не поинтересовался. Было ощущение, что встретились чужие люди. Больше я порог той квартиры не переступила. Так закрывались для меня двери людей, которым я верила. Где-то в 1970-е годы, когда я гостила в Одессе, знакомые, у которых была румынская родня, шепнули мне, что в Бухаресте случилась какая-то уличная разборка. Рядом случайно оказался Алфимов, он занимался, кажется, развозом пиццы по заказам при каком-то ресторане. Его случайно застрелили.

Валечка сердцем понимала мое состояние и ощущала неловкость за отца, но меня не бросала. Однажды предложила поехать к гадалке. Я готова была ехать куда угодно, к кому угодно, только бы получить о тебе весточку. Добирались мы электричкой достаточно долго. Цыганка встретила нас во дворе своего дома. В казане на костре варилась мамалыга, мы устроились рядом за грубо сколоченным столом. Гадалка разложила карты, какое-то время молча разглядывала их, перекладывала, потом резко встала, смешала карты и бросила нам: «Я вам ничего не скажу. Уходите. Деньги свои заберите», – и пошла прочь к костру, стала помешивать мамалыгу в казане. В нашу сторону даже не взглянула больше. Что она увидела в карточном раскладе, мы так и не узнали.