Ольга Орлова - Газданов Страница 60

Вряд ли кто из новых парижских знакомых мог заподозрить в этом черноглазом, общительном и доброжелательном человеке революционера с героическим прошлым. Активный эсер, участник московского восстания в декабре 1905 года, Фондаминский не раз подвергался арестам. С 1906 по 1917 год он жил во Франции в эмиграции, занимаясь революционной организационной работой вместе с Борисом Викторовичем Савинковым. Вернувшись в Россию в феврале 1917 года, уже в апреле он стал комиссаром Временного правительства на Черноморском флоте, от которого позже и был избран в Учредительное собрание. Разгон Учредительного собрания вынудил Фондаминского перейти на нелегальное положение, и в 1918 году ему удалось через Одессу и Константинополь вернуться во Францию, где он отсутствовал чуть больше года. Во второй эмиграции встретит он свою героическую смерть. Но это будет позже.

Теперь же, заглядывая в кафе на Монпарнасе, он, как свидетельствовала Нина Берберова, «устраивал какие-то кружки, куда приглашал поэтов, священников и философов, издавал религиозный журнал "Новый град", руководил какими-то собраниями… Книжки Смоленского, Кузнецовой, Ладинского, – утверждала она, – были выпущены в издательстве "Современных Записок" на деньги, собранные Фондаминским, и он сам продавал их направо и налево».

В середине тридцатых Фондаминский организовал философско-эстетическое молодежное объединение «Круг». Газданов в него не входил, но с Фондаминским был хорошо знаком по делам масонским, так что в «Современных записках» он не чувствовал себя чужестранцем. И как только в журнале приняли его первый рассказ — «Исчезновение Рикарди», стал активно печататься на его страницах вплоть до самых последних предвоенных номеров.

В отличие от многих своих коллег-ровесников Гайто пожаловаться на «Современные записки» не мог: за десять лет его сотрудничества с журналом там опубликовали восемь его рассказов, роман «История одного путешествия», началась публикация романа «Ночные дороги», прекращенная с началом войны, напечатали его эссе «О Поплавском» и «О молодой эмигрантской литературе», несколько рецензий.

И тем не менее его публикации в этом издании можно считать приятным недоразумением в писательской судьбе Гайто. Очевидно, что он попал туда по формальному признаку — как фигура признанная. Если бы в журнале последовательно сохраняли консервативный настрой литературного раздела, то имя Газданова не должно было бы появиться в списке авторов. Вещи, которые опубликовал он в журнале, были абсолютно разные по творческому методу, по тематике, словно он вновь только выбирал из целого мира те части, которые хотел художественно освоить. И как всегда, наиболее удобным жанром для его выбора становится рассказ.

Вначале он обращается к теме любви и счастья во «французском обличье», будто забыв о русских героях и извечных русских вопросах, — пишет «Исчезновение Рикарди» и «Счастье».

Потом появляется рассказ «Третья жизнь» — по сути эссе, которое пройдет почти незамеченным для критиков, но без которого Гайто не мыслил собственное продвижение как художник.

То он вновь возвращается в Харьков на Епархиальную улицу и ведет от лица Коли (как можно догадаться, Соседова) повествование в «Железном Лорде» — семейной драме основанной на подлинных событиях в жизни его соседей.

В реальности подобного рода творческим поискам не было места в журнале. И только отсутствием пристального взгляда критика можно объяснить то, что мы стали свидетелями продолжения поиска даже тогда, когда «Воля России» и «Числа» — наиболее уместные для этого издания — прекратили свой выпуск.

Если бы волей случая из всей эмигрантской печати до нас дошли только публикации Газданова в «Современных записках», то он остался бы в памяти потомков как писатель без стиля, без лица.

И еще больше запутали бы нас критические отзывы о нем в то время. Словно по инерции в них сохранена тональность откликов на «Вечер у Клэр»:

«"Исчезновение Рикарди" Газданова пленяет подлинной молодостью, духовным здоровьем, радостной верой в жизнь… — писала Ю. Сазонова в "Последних новостях". – Доверие автора к людям и жизни создает ту удивительную атмосферу, в которой даже величайшие несчастья не могут раздавить человека. Чувство непрочности жизни, сознание вечно сопутствующей тайны, которая может воздвигнуть почти непреодолимую преграду на самом беззаботном и счастливом пути, вызывает лишь молодую жажду духовного подвига…»

«Прост и хорош рассказ Газданова "Железный Лорд", — писал Георгий Адамович в тех же "Последних новостях". — Каждое слово светится, пахнет, звенит, и если автор мимоходом расскажет о ночевке в Сибири, на берегу большой реки, то сделает это так, что читатель чувствует какую-то почти физическую свежесть, будто река и темное лесное приволье где-то тут, поблизости, рядом».

А между тем это уже был совсем другой писатель, который мучительно выбирался из прежних параллелей тягостного существования. О том, что с ним происходило в эти годы, мы вполне могли бы понять по одной «Третьей жизни», наполненной интимными признаниями и автобиографичностью иного рода, чем те, которые были знакомы читателю «Вечера у Клэр»:

«Раньше меня всегда мучила мысль, что я никому не могу рассказать обо всем, мою последнюю правду; и все, что напоминает ее, я изменю — и мне ничего не останется из того, что было в действительности; ничего — кроме нестерпимого желания рассказать. Я старался представить себе человека, которому мог бы сказать об этом, — и не находил его. Иногда это желание поднималось во мне с такой силой, что я уже почти начинал говорить, но что-то останавливало во мне душившие меня слова и признания, и я опять остался молчаливым и задыхающимся, как раньше. Я знал, что никогда не напишу об этом — потому что все равно это останется непонятным, — и даже самому себе я не могу признаться во всем. Один раз я хотел это рассказать священнику на исповеди, — хотя я не верил ни в Бога, ни в необходимость исповеди, — но я любил этого священника. И когда шершавая парча епитрахили покрывала мою голову и раздались заглушенные слова, которые он сказал, — я вспомнил о его диалектическом и холодном уме и о романтической его любви к Богу, которая была скорее явлением искусства, чем той простой и бесконечно крепкой любовью, от которой текут из глаз соленые человеческие слезы, — и замолчал.

И вот теперь я не колебался признаться себе во всем — до конца. Мне казалось, что когда кончатся слова, и рассказы, и чувства, то останется темное пространство впереди, наполненное непонятным и зловещим ожиданием. Но это было не так: и после всего, вместо мрака, которого я ожидал, я увидел точно ослепительное сиянье воздушной реки».