Джонатан Стейнберг - Бисмарк: Биография Страница 61

Роон тоже пребывал в прескверном настроении. Он натолкнулся на враждебность со стороны нового военного министра Эдуарда фон Бонина, который был на десять лет старше и несравненно более опытным полевым командующим. У Эдуарда фон Бонина имелись собственные идеи насчет слияния регулярных войск и ландвера, и на него не произвел впечатления меморандум Роона. 9 января 1859 года Роон написал Анне: новый министр скорее всего положит его проект в долгий ящик5. На следующий день он обедал у принца-регента, после чего принцесса Августа попросила его задержаться и рассказать о проекте военной реформы и итогах встречи 22 декабря.

10 января Роон писал Анне:

...

«Она проявила живой интерес к моей работе и хотела меня подбодрить. Мне не следует принимать все так близко к сердцу. Столь важные дела требуют особой настойчивости и упорства… Когда я заметил, что принцу надо лишь отдать приказ, она стала его извинять. Принц перегружен проектами и предложениями, и его положение только усложнится, если те, кто представляет доклады, раздражаются или выражают недовольство. В любом случае все делается гораздо проще, если человек, выступающий с предложением, убежден в его полезности. И с этими словами она меня отпустила»6.

Мог ли Роон сохранять спокойствие духа, если назавтра министр фон Бонин прогнал его вместе с меморандумом? Роон сообщал рассерженно Анне:

...

«У него не было времени, чтобы заняться меморандумом, который он только что получил. Он его еще не читал и не имел возможности составить свое мнение. Он лепетал какую-то ерунду, как мальчишка»7.

Спустя два дня принц-регент созвал совещание кабинета для обсуждения проекта военной реформы. Роон был приглашен на заседание, когда оно завершалось, и собственными ушами слышал, как фон Бонин объявил его председателем комиссии, которая должна изучить осуществимость предложений по реформе. Казалось, Роон мог бы и порадоваться, но он был настроен скептически. Он был уверен, что фон Бонин намерен похоронить проект в бесконечных дискуссиях, поскольку «для этого и создаются такие комиссии»8.

В действительности дальнейшая судьба и Роона, и Бисмарка решалась совсем в другом месте. 29 января 1859 года был подписан франко-пьемонтский договор в основном на условиях, согласованных Наполеоном III и графом Кавуром, премьер-министром Пьемонта, в Пломбьере в 1858 году. Франция брала на себя обязательство в случае австро-пьемонтской войны в Италии, развязанной Австрией, помочь Пьемонту в вытеснении австрийцев из Италии и создании Северо-Итальянского королевства под эгидой Савойского дома. Через несколько дней, 4 февраля 1859 года, Наполеон обнародовал памфлет « L’Impereur Napolon III et l’Italie» («Император Наполеон III и Италия»), недвусмысленно указывавший на то, что племянник великого завоевателя намерен идти по стопам своего предшественника. Он тоже освободит Италию и поубавит мощь реакционной империи Габсбургов. Эти дерзкие замыслы действительно подорвали мир в самом центре Европы, а на волнах от этого взрыва, прокатившихся по континенту, вознеслись во власть Роон и Бисмарк, воспользовавшийся кризисом для объединения Германии.

Пока же Бисмарк готовился передать свой пост во Франкфурте Гвидо Узедому. Перед отъездом он был приглашен к обеду в богатый дом Майера Карла фон Ротшильда (1820–1886), главы банка Ротшильдов во Франкфурте, где, как писал Бисмарк Иоганне, его поразило «истинно еврейское пристрастие к тоннам серебра, золотых ложек и вилок»9. Этот обед имел свои последствия: по рекомендации Майера Карла Бисмарк назначил Герсона Блейхрёдера, берлинского банкира и корреспондента Ротшильдов, своим личным финансистом, поручив ему заниматься денежными делами, пока он будет находиться в Санкт-Петербурге10. Сотрудничество продолжалось до самой смерти Блейхрёдера в 1891 году и принесло Бисмарку немалые деньги. Нетрудно представить, как обогатился Блейхрёдер в роли «банкира Бисмарка», но об этом мы поговорим позже.

С самого начала в далеком Санкт-Петербурге Бисмарка ожидали трудности, в том числе и материальные. Узнав о том, что его предшественник барон Карл фон Вертер (1809–1882) продает мебель, Бисмарк писал 25 февраля: «Как же я буду жить в пустом доме?» У него оставался один выход – на время поселиться в отеле11. Как Бисмарк писал брату Бернхарду, переезд в Санкт-Петербург обещал обойтись ему очень дорого. Послу определили высокое жалованье – 33 тысячи талеров, позволявших «в нормальных условиях жить с комфортом», но Вертер платил за посольскую резиденцию (без мебели) 6400 талеров, в то время как Бисмарк во Франкфурте тратил 4500. Министерство иностранных дел выделяло на переезд 3000 талеров, но даже с учетом этой субсидии он терял десять тысяч талеров12.

6 марта 1859 года Бисмарк выехал из Франкфурта в Берлин, надеясь провести там несколько дней. Через десять дней он писал Иоганне:

...

«Я все еще торчу здесь и не знаю, чем заняться и как отвечать на вопросы о моем отбытии. Я назначил отъезд на субботу, но теперь жду письмо от принца к царю, которое мне поручено взять с собой и которое будет готово только на следующей неделе»13.

И все-таки время отъезда наступило:

...

«Все вышло так, как я и ожидал. Продержав меня шестнадцать дней, мне вдруг вчера сообщили, в пять часов, что я должен отъезжать, и как можно скорее, самое позднее сегодня же вечером. Этого я, конечно, не сделаю и отправлюсь завтра во второй половине дня»14.

Путешествие Бисмарка из Берлина в Санкт-Петербург может служить наглядной иллюстрацией контраста между нынешним временем и его эпохой. Хотя железные дороги давно уже не были новинкой и Бисмарк смог доехать поездом до Кёнигсберга, дальше он добирался на каретах, переезжая от одной почтовой станции к другой. В конце марта разразилась пурга, и ему приходилось выходить из кареты и идти, утопая в снегу. Прибыв наконец в Санкт-Петербург, Бисмарк в пространном послании сестре восторженно описал свое изматывающее странствие на лошадях, занявшее целую неделю, тогда как сейчас от этого города до Санкт-Петербурга можно долететь за час. Я позволю себе процитировать его письмо более подробно:

...

«Позавчера рано утром я наконец приехал сюда и остановился в отеле «Демидофф», отогрелся и просох. Но какая это была дорога! Едва мы отъехали от Кёнигсберга, восемь дней назад, как начался буран, и с этого момента я больше не видел голой земли. Уже возле Инстербурга наша почтовая колымага двигалась со скоростью одной мили в час. В Вирбаллене нам дали убогий рыдван, в котором я при моем росте не мог поместиться, и мне пришлось поменяться местами с Энгелем (лакеем. – Дж. С .) и всю дорогу проехать снаружи на переднем и открытом сиденье. Это была маленькая скамья с жесткой спинкой, и спать в этих условиях, даже если не считать мороза, доходившего по ночам до двенадцати градусов, было совершенно невозможно. После поезда я бодрствовал с пятницы до понедельника, три часа соснул в Ковно и два часа покемарил на софе на почтовой станции. Когда мы приехали, кожа у меня шелушилась. Так много времени у нас ушло на дорогу из-за снега. Несколько раз нам приходилось выбираться из кареты и идти на своих двоих: она застревала, несмотря на то что в упряжке было восемь лошадей. Дюна замерзла, но в полмили выше по течению мы нашли возможность переправиться на другой берег. По Вилие плыли льдины, Неман был свободен ото льда. Иногда нам не хватало лошадей: на всех почтовых станциях запрягали по восемь и даже десять коней вместо трех или четырех. У меня ни разу не было меньше шести лошадей, хотя карета и не была перегружена. Почтмейстер, ямщик и форейтор старались изо всех сил, но я не хотел, чтобы они загнали лошадей. Тяжелее всего преодолевались холмы, особенно спуски: я всегда боялся, что задние лошади наскочат на передних. Как бы то ни было, все позади, и теперь об этом интересно рассказывать»15.