Андрей Турков - Салтыков-Щедрин Страница 61

Смерть Степана Владимировича, содержавшегося под своеобразным домашним арестом, — как бы зловещий пролог к семейной драме Головлевых. Все, что кажется особенностями личного характера Степана Владимировича, — непрактичность, склонность лелеять несбыточные мечты, постепенно приводящая его к полной отрешенности от жизни, — впоследствии проступает и в его братьях.

Арина Петровна и права и не права в своем недовольстве детьми. Ведь даже «постылый» Степка-балбес подвержен поэзии стяжания, хотя и в наивной, почти детской форме. Лишенный всяких надежд на какое-либо участие в наследовании накопленных богатств, он тем не менее «принимал живое и суетливое участие в процессе припасения, бескорыстно радуясь и печалясь удачам и неудачам головлевского скопидомства». Узник и жертва головлевских порядков, Степан Владимирович добровольно, таясь от матери, принимает на себя роль надсмотрщика: «…на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат!» — волнуется он, питающийся объедками с барского стола.

Апатичный Павел Владимирович выходит из своего вечного безразличия, слушая давно известный рассказ матери о том, как закладывалось семейное благосостояние. Он «даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку».

С этой любимой «сказкой о благоприобретении» входит в мир Павел Владимирович, с нею живет, с нею и умирает. Неспособный на какую-либо деятельность, он чуждался людей и любил вино потому, что оно позволяло ему в уединении творить «особенную, фантастическую действительность»: «Это был целый глупо-героический роман, с превращениями, исчезновениями, внезапными обогащениями…»

Павел Владимирович, так сказать, идеалист обогащения, берущий в мечтах реванш за причиненные ему обиды при разделе с братом. Он не умасливает мать, чтобы затем ловким маневром оттеснить ее от всякого управления имением, как то делает Порфирий Владимирович. Но в его мечтах и действительных поступках нет места ни живому человеческому состраданию, ни заботе о ком-либо. Он приютил у себя выдворенную братом мать с тем же равнодушием, с каким позволяет себя обкрадывать ключнице и камердинеру, лишь бы как можно реже покидать свой мечтательный мир. Но когда запой приводит его к гибели, он и перед смертью никому и ничему не верит. Арина Петровна умоляет передать ей «из рук в руки» свой капитал, чтобы тот не достался ненавистному обоим Иудушке.

«Павел Владимирович вдруг как-то зло засмеялся. — Палочкина историю, должно быть, вспомнили! — зашипел он, — тот тоже из рук в руки жене капитал отдал, а она с любовником убежала!

— У меня, мой друг, любовников нет!

— Так без любовника убежите… с капиталом!»

Эта атмосфера взаимной вражды и недоверия доходит до огромного накала, когда Иудушка, «на законном основании» прибирающий к рукам братнино наследство, алчно поглядывает даже на собственный тарантас матери, покидающей бывшее имение Павла Владимировича.

«— Так тарантас-то, маменька, как же? Вы сами доставите, или прислать за ним прикажете? — наконец не выдержал он.

Арина Петровна даже затряслась вся от негодования.

— Тарантас — мой! — крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось и неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетель есть»!

Эта мелочность «родственных» расчетов особенно рельефно выступает перед читателем, если вспомнить о том безымянном мужичке, который принес Иудушке три целковых (громадная для крестьянина сумма!), пояснив: «Должок за мной покойному Павлу Владимировичу был. Записок промежду нас не было — так вот!»

И. А. Гончаров восторженно писал Щедрину об «ужасающей детали» — о тарантасе, звучащей более хлестко, чем откровенная пощечина. Поступок тихого мужичка удваивает ее силу.

Казалось бы, Иудушка торжествует: он — богатейший и влиятельнейший среди окрестных помещиков; некогда властная мать смиряется и становится фактически его приживалкой. Он не может пожаловаться ни на какие посторонние помехи: беда коренится в нем самом, в его внутренней несостоятельности. Иудушка изводит всех своим пустословием, мнимой богомольностью и любвеобилием.

Арина Петровна тоже была не чужда притворства: «…она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удрученной матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы ее поддерживали под руки девки». Иудушка уже никогда не выходит из раз принятого амплуа благостного, медоточивого праведника. На самом же деле у него нет ни нравственных правил, ни каких-либо привязанностей. Страшная пустота его души тщательно замаскирована пустопорожними прописями.

С елейными вздохами и слащавыми словечками он обирает мать, подстерегает смерть брата, чтобы сделаться его наследником, косится на имущество племянниц, отказывает в поддержке сыновьям.

Он принес с собой в новый период истории застарелые качества помещика и чиновника: наклонность к простому извлечению из мужицкой спины всего, что заблагорассудится, без оглядки на какие-либо экономические расчеты, и привычку почитать истинной действительностью бумаги, документы, отчеты, не заботясь о том, насколько они правдивы.

Он — истинное дитя своего падающего класса, готового до последней возможности отворачиваться от действительности, рисовать ее в розовом свете, исходить в своих действиях не из того, что есть на самом деле, а из того, что кажется желательным.

При всей заведенной Иудушкой сложнейшей отчетности он абсолютно не знает, что делается в его хозяйстве. Факты реальной действительности, нарушающие его предположения, застают его врасплох, угрожают втянуть его в безрадостное изучение реального положения, и поэтому он все больше и больше уходит в свои умозрительные расчеты, где его мысль не встречает никаких затруднений, где он добивается всего, чего захочет.

Его отец последние годы не выходил из спальни; Порфирий Владимирович тоже не покидает мягкого ложа призраков. Это отворачивание от действительности — один из главных признаков обреченности дворянства. Стремление довольствоваться формой, внешностью естественно перерастает в замену истинного мира иллюзорным, но зато соответствующим мечтам и чаяниям. Все, что не укладывается в его рамки, признается несуществующим и строго изгоняется.

Мечты Иудушки о процветании — это бессильные упования помещиков на возвращение их былой мощи, подорванной отменой крепостного права. Об этом задумывался уже Кондратий Трифоныч в щедринском рассказе «Деревенская тишь» (1863 год): «Он думает о том, что вдруг будущим летом во всех окрестных имениях засуха, а у него, у одного, все дожди, все дожди… и, о радость, на том самом месте, где у него рос паршивый кустарник, в одну минуту вырастает высокий и частый лес, за который ему с первого слова дают по двести рублей за десятину». Подобные видения наяву, только во все большей наглядности, посещают и Иудушку; шумит невесть откуда взявшийся лес — что ни дерево, то в два-три обхвата, встают из могил «старинные слуги»: «И люди и псы — все готовы за барское добро хоть черту горло перегрызть!»