Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим Страница 62

дополнительные фальшивые груди на спине, которые могли бы совершить переворот в моде лет на сто;

ванны всевозможных форм — и даже ванна без ванны, с искусственно подающейся водой;

каталог автомобилей аэродинамической формы — такие через десять лет взяли на вооружение все создатели машин.

Эти изобретения были нашим мучением. Особенно страдала Гала: во второй половине дня одержимо и преданно она пускалась в крестовый поход с моими проектами под мышкой. Ее терпение превышало все границы человеческой выносливости. Она возвращалась вечером осунувшаяся, чуть живая от усталости, — и с теми же рулонами, плодами моего увлечения.

Я спрашивал:

— Не пошло?

Она рассказывала мне обо всем терпеливо и в мельчайших деталях. Мы часто плакали, а потом, чтобы забыть про заботы, отправлялись в полумрак местного кинотеатрика. Повторялась одна и та же история: сперва находили мои изобретения бессмысленными и не имеющим коммерческой ценности. Затем, когда Гала настойчиво убеждала их в практической ценности, ей возражали: вещь внешне эффектна, но ее невозможно создать или она стоила бы сумасшедших денег. Приговор был беспощадным. Подавленные, мы должны были отказываться от одного проекта и приниматься за другой.

— Раз не пошли искусственные ногти, может, попробуем осязательное кино, очки-калейдоскоп или аэродинамические автомобили?

Гала наспех обедала и отправлялась на автобусе в новый крестовый поход. Но перед этим крепко целовала меня в губы и говорила : «Мужайся!» И я, расстроенный, полдня писал свою антимодернистскую картину, в то время как у меня в голове кружились тысячи неосуществимых проектов.

И все же… И все же раньше или позже мои проекты были осуществлены — другими людьми и так отвратительно, что я больше не мог вернуться к ним. Однажды мы узнали, что кто-то выпустил искусственные ногти, в другой раз — что по улицам разъезжают аэродинамические автомобили. Както утром я прочел в газете: «Недавно в витрине поместили прозрачные манекены, служащие аквариумами для рыб. Это напоминает Дали». Еще хорошо, что меня хотя бы упомянули. А ведь множество раз мне высказывали претензии, что я копирую в своих картинах чужие идеи. Мои идеи начинали любить с того момента, когда неизвестно кто обесчещивал их под предлогом улучшения. О ужасный французский добрый здравый смысл! Он сделал из моего имени, обретшего известность, какое-то пугало для воробьев. «О, Дали! Это необыкновенно, но безумно и нежизнеспособно». А я так хотел, чтобы было жизнеспособно! У общества, которое восторгалось мною и пугалось меня, я хотел всегонавсего отобрать немного золота. Тогда мы, Гала и я, могли бы спокойно жить, без страха перед призраком нищеты, угрожавшим нам еще с Торремолиноса. Если я не заработаю денег, Гала опять придется творить чудеса из того немногого, что у нас еще остается. Никогда грязные уши, цыганская жизнь и засаленные простыни не вступали к нам на своих длинных лапах. Мы не знали жареной-пережареной картошки и унизительных визитов служащих с неоплаченными счетами за газ и электричество и безнадежными звонками у запасного входа пустой кухни. Никогда не сдавались мы бытовой прозе. Мы выкручивались благодаря чудесам стратегической ловкости Гала. Располагая небольшими средствами, мы питались скромно, но хорошо. Мы никуда не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем любой посредственный художник. Я полностью выкладывался, готовясь к новым выставкам и продавая работы редким товарищам. Гала иной раз упрекала меня, что я работаю за низкую плату, а я отвечал — удивительно, что есть еще товарищи, ведь я гений, а гениям предназначено умирать с голоду.

— Мы изо дня в день находимся в постоянном, нечеловеческом напряжении, и кончится тем, что мы не выдержим.

А рядом — забытые ныне художники жили на широкую ногу, «тиражируя» далинийские идеи. Если Дали вырабатывал неусваиваемую, слишком перченую пищу, их рецепт зато заключался в том, чтобы тошнотворные холодные блюда слегка присолить Дали и пустить на продажу. Щепотка Дали в облаках и пейзажах, в меланхолии, в фантазии, в беседе, но всегда лишь щепотка — только так можно добиться острого и пикантного вкуса. И чем более все это становилось приятным и коммерческим, тем становилось ужасней, чем больше Дали лишался своей доли, тем больше свирепел. Я говорил себе: спокойно, продолжай свое. Вместо того, чтобы отступить на шаг, я делал пять шагов вперед, поддерживаемый Гала, такой же упрямой и несгибаемой, как я. В день успеха все крысы, все грязные цыганские уши, все розовые щеки легкой жизни были бы у наших ног. Строгость и само ограничение держали нас в постоянной форме, в то время как другие утопали в легкой жизни. Кокаин, героин, алкоголь и педерастия, повсюду кокаин, героин, пьянствография, опиум и педерастия стали средством достичь легкого успеха. Франкмасоны порока помогали друг другу с сентиментальной привязанностью из общего страха перед одиночеством. Все жили вместе, потели вместе, мочились вместе в ожидании, пока кто-то упадет и можно будет вонзить ему в спину дружеский кинжал.

Наша сила, Гала и моя, была в том, чтобы жить чисто среди этой скученности — не курить, не колоться, не нюхать, не расстилаться — всегда одни и вместе, как это было в моем детстве и отрочестве. Мы не только стояли особняком от художников Монпарнаса, но равно отмежевались от коммунистов, сумасшедших, буржуа. Мы стояли в стороне, чтобы сохранить и отстоять наш разум.

Еще нам хотелось, чтобы у нас было свободное пространство, куда можно было бы время от времени убегать. Этим свободным пространством стал Кадакес, где мы укрывались месяцами, оставляя позади Париж, кипящий, как горшок колдуньи. Перед тем, как уехать, я бросал в горшок несколько специй, чтобы они сварились за наше отсутствие, — необходимые группе сюрреалистов идеологические лозунги. Для педерастов я реанимировал классический романтизм палладинов. Для наркоманов я выдвигал теорию, полную образов гипногогии, и говорил о масках собственного изобретения, которые позволяют видеть цветные сны. Для светских людей я ввел в моду сентиментальные конфликты стендалевского типа или давал отражение запретного плода революции. Сюрреалистам я предлагал другой запретный плод: традицию.

Перед отъездом я готовил список моих последних визитов: утром кубист такой-то, монархист такой-то, коммунист такой-то; после обеда — избранные люди света; вечер для Гала и меня! К этим вечерам мы рвались всей душой, и в ресторане пары за соседними столиками были поражены тем, с какой нежностью мы беседуем, с каким трепетом влюбленных в разгар медового месяца. О чем мы говорили? Мы говорили о нашем уединении, о том, что возвращаемся в Кадакес. Там мы увидим озаренную солнцем стену, что укроет нас от ветра, колодец, который напоит нас водой, каменную скамью, на которой мы отдохнем. Паранойальнокритическим методом мы возведем первые лестницы и продолжим этот титанический труд, чтобы жить вдвоем, чтобы не было никого и ничего, кроме нас самих.