Джек Майер - Храброе сердце Ирены Сендлер Страница 62

Ирена отвернулась – она так и не привыкла к расставаниям.

– Уводите ее быстрее, – внезапно охрипшим голосом сказал пан Этингер. – Мы больше не можем обо всем этом думать.

Ирена на миг замялась, а потом повторила слова, которыми убедила родителей пойти на этот шаг:

– После войны вы снова будете вместе.

– Я так не думаю, – прошептал отец, – но благодарю вас за эту надежду, милая девушка.

Ирена взяла девочку за руку и повела по Цеплой, потом через деревянный пешеходный мост над Хлодной, а затем вверх по Желязной к зданию суда. Чем ближе к центру гетто, тем плотнее, шумнее и подвижнее становились толпы людей. По дороге Ирена подкармливала Гуту кусочками хлеба. Девочка сжимала руку Ирены с такой силой, что она время от времени даже морщилась от боли.

На красных плакатах были перечислены имена казненных вчера людей, среди которых были и члены Юденрата… и таких длинных списков Ирена еще не видела. В сутолоке кто-то протиснулся между Иреной и девочкой и разорвал их руки. Гута вскрикнула, когда стремительный людской поток подхватил ее и понес прочь, как щепку во время половодья. Ирена бросилась в гущу людей и еле успела ухватить ее за краешек плаща. Они пробились в полутемное фойе суда, почти столь же людное, как и улица.

Там их уже ждал Йозеф, и побег через подвальные коридоры прошел как по маслу. Они вышли на Огродовой, в относительно спокойный мир арийской части города. Когда остановился трамвай номер 25, Ирена легко подхватила на руки Гуту, которая в свои восемь лет весила, как четырехлетний ребенок, и забралась в вагон. Галантный молодой поляк, сидевший рядом с вагоновожатым, уступил место даме с ребенком. Гута сидела у Ирены на коленях, уткнувшись лицом в ее плечо.

В спешке и суматохе Ирена не успела рассказать Гуте, которая говорила только на идише, как себя вести в дороге.

Покачивание вагона немного успокоило Ирену, и она вдруг почувствовала, что сидящая на ее коленях Гута трясется всем телом и плачет. Другие пассажиры трамвая уже начали обращать на них внимание.

Ирена прошептала ей на ухо заученную фразу на идише:

– Успокойся, малышка. Тебя зовут Зофья. Не забудь – Зофья.

Гута подняла голову, посмотрела на Ирену полными слез глазами и зарыдала еще громче.

– Haks Rakhmunes! – воскликнула девочка.

В гетто этот жалобный клич на идише стал настолько обычным явлением, что на него никто не обращал никакого внимания. Но в трамвае он был равносилен признанию в преступлении, наказуемом смертной казнью. Пассажиры начали перешептываться. Гута заплакала громче, а тело ее одеревенело, словно сведенное судорогой.

Внезапно, без предупреждения, вагоновожатый затормозил посреди улицы, и некоторые пассажиры даже потеряли равновесие. Он бросил взгляд на Гуту, а потом начал громко кричать:

– Всем покинуть вагон! Всем немедленно выйти! Возникла очень опасная неисправность! Находиться в трамвае опасно! Пожалуйста, покиньте вагон как можно быстрее!

Он начал бегать по трамваю, подгоняя людей к передним и задним дверям. Ирена уже хотела встать и выйти вместе с Гутой из салона, но подбежавший вагоновожатый прошептал:

– Нет, не вы. Пожалуйста, останьтесь.

Когда вагон опустел, он закрыл двери.

– Спуститесь с сиденья на пол! – приказал он.

Трамвай снова отправился в путь, со скрипом завернул за угол, чуть не повалив Ирену с Гутой на пол, и понесся по улицам, а потом остановился в безлюдном переулке.

Водитель повернулся к Ирене:

– Это очень тихий квартал. Теперь вы в безопасности. Храни вас Бог.

Ирена посмотрела в глаза этого обычного, рядового поляка.

– Почему? – спросила она. – Почему вы это сделали?

– Не знаю. Я даже не успел ни о чем подумать. Теперь вам лучше уйти.

Ирена снова взяла Гуту за руку, и они зашагали через арийскую Варшаву, через мост над Вислой в Прагу, где для девочки было подготовлено убежище. Гута смотрела на мир огромными от изумления глазами, будто никогда доселе не видела ни чистых улиц, ни автомобилей, ни красиво одетых женщин. В этой части Варшавы в магазинах продавались кое-какие продукты, и Ирена купила Гуте булочку с сахарной глазурью, взяв которую она наконец перестала плакать.

Ирена каждый день встречалась со Шмуэлем и, обмениваясь с ним любезностями и комплиментами, выясняла, в каких кварталах планируются зачистки и депортации. Как правило, ему удавалось узнавать планы немцев на два, а то и три дня вперед.

– Я очень волнуюсь за Еву, – сказал Шмуэль после второй или третьей немецкой Aktion. – Первой целью они выбрали Малое гетто. Но ведь это только вопрос времени… – У него перехватило в горле, он поднял голову к небу и по-мальчишечьи шмыгнул носом. – Через два дня депортируют Цегляну. Ирена, ты должна втолковать Еве, что, если она выйдет за меня, она будет в безопасности. Мне дали лишних полфунта сливочного масла… это будет для нее, для ее родителей. Я ей принесу. Пожалуйста, Ирена!

Ирена, конечно, сказала. Она тоже хотела, чтобы Ева осталась в живых.

На следующее утро две Ирены, одетые в форму сестер милосердия, пошли прямиком на Цегляну, где их уже дожидалась пятерка связных. Спустя почти неделю каждодневных облав и депортаций Ирена и ее сообщники старались забрать любых детей. Время долгих уговоров и тщательного планирования прошло. Списки службы соцзащиты безнадежно устарели, десятки тысяч новоприбывших беженцев оказывались в гетто, даже не успевая встать на учет, многие мыкались по разным квартирам.

Связные рассыпались по улице и начали обходить подъезд за подъездом. Две Ирены постояли в дворе-колодце дома 8 по Цегляной, смотря в яркий квадрат неба, со всех сторон запертый стенами здания. Под грязными окнами сушилось белье.

– Сколько было вчера? – спросила Ирена Шульц.

– Мы вывели 15, немцы вывезли 6000. Печально понимать, что для нас это был удачный день. Если б нас было больше, если б у нас было больше времени и денег… Нам так нужны деньги…

Ирена Шульц коснулась плеча Ирены:

– Ирена, прекрати. Мы не можем двигаться вперед по жизни, постоянно оплакивая тех, кого были не в состоянии спасти.

Ирена стояла в центре двора, обводила взглядом громаду дома, пока еще бурлящего жизнью, и чувствовала себя крошечной шлюпкой, способной спасти считаные единицы жизней. Она знала, что, если получится выжить в этой войне, она будет оплакивать тех, кого не смогла спасти, и горем этим будет окрашен весь остаток ее жизни. Уже теперь ей снились матери, прощающиеся с детьми. Конечно, снились ей и отцы, и дедушки с бабушками, но материнские слезы обжигали душу особенно сильно.